Включаю проигрыватель: статика микрофона проклевывается из колонок, стоит опустить иглу на винил, и начинается та самая песня: «The First Time Ever I Saw Your Face».
Нежные переборы баса и гитары…
Тремоло ее рояля…
Уэб натягивает майку и снова плюхается на постель. Я сижу напротив. И она поет.
«The first time…» О боже, клянусь. Если Зигги – мой Иисус, то она определенно – мой Бог.
– Ничего себе, – выдыхает Уэб.
– Вот и я о том же.
«And the moon…»
Наблюдаю, как он слушает, смотрит на меня, протягивает руку, откидывает волосы со шрама.
Я не останавливаю.
Проводит по шраму пальцем, точно крохотным птичьим перышком.
Я шепчу:
– Мой Уэб…
Он шепчет:
– Мой Зигги…
И слушаем песню, заблудившись в глазах друг друга.
В ту же секунду, как выходим наружу, нас увлекает вихрь объятий, и поцелуев, и «привет-привет-привет», и «кто этот красавчик?», и «мы соскучились по тебе, приятель, готов вернуться домой?» – улыбка не сходит с лица Уэба, окруженного друзьями.
Наверное, такой и должна быть семья.
Когда добираемся до костра, его дедушка сграбастывает меня в охапку, сжимает, как аккордеон, и кажется, у меня схлопываются легкие.
– Иди возьми поесть! – говорит он, подталкивая меня к ярко-зеленому, как лайм, «Фольксвагену», припаркованному позади дома.
Я зигзагом двигаюсь между незнакомыми людьми, держась за грудь. Такое впечатление, будто легкие действительно расплющились, но потом до меня доходит, что утренний ветерок пригнал толстый слой тумана, превративший воздух в трясину.
Шарю в рюкзаке. О нет! «Питер-пол-и-мэри» остался в спальне Уэба. Бегу за ним, и тут кто-то окликает меня по имени.
– Джонатан? Джонатан Коллинз? Это правда ты, дружище?
Этот голос. Что-то знакомое…
– Мистер Дулик?!
Он стоит и лыбится до ушей, одетый в крашенную вручную футболку, вельветовые шорты из обрезанных брюк, а на груди болтается знак мира на длинной цепочке, путающейся в волосах на груди – словно только что сошел со сцены, отыграв мюзикл «Волосы».
И явно под кайфом.
– Так-так-так, – говорит он. – Это все же ты! – И обнимает меня, крепко, снова выбив воздух из легких. Густые бакенбарды щекочут мне щеку.
– А вы здесь откуда? – спрашиваю, чуть сгибаясь, пытаясь восстановить дыхание.
– Это дом моих родителей, приятель… ну, в смысле, был… они собираются его сносить. Это будет наше последнее Четвертое…
– Так это ваш дом? Но откуда вы знаете Уэба и…
– О! Дружи-ище! Я познакомился с Деннисом и Расселлом несколько недель назад в Сан-Франциско. – Он затягивает потуже бандану на голове, убирает с глаз кудрявые волосы. – Присоединился к ним, когда они «оккупировали» Алькатрас[81]. Там-то все для меня и началось. Лучшее время в жизни! С тех пор мы сдружились. А где Уэб?
– О, он где-то здесь…
– Здесь, сэр! – шутит Уэб, хватая меня за талию, целуя в шею. Я вздрагиваю, ожидая жжения.
Ничего не происходит.
– Ну-ну, гляньте-ка на этих двоих! Это ж просто фан-мать-твою-тастика! – вопит во все горло Дулик. Оба подскакиваем. – Это невероятно прекрасно, друзья! Как удивительно судьба обделывает свои дела, верно?
Пожалуйста, только не плачь. Он близок к этому, я вижу.
– Ага, – соглашаюсь.
Он гладит нас по плечам, щекам, головам… Точно, обдолбался до полного изумления. Уэб хихикает.
– Черр-товски прекрасно, приятель. Ну, потом попляшем, ребятки, – говорит Дулик. – Пойду, возьму жратвы. – И танцующей походкой удаляется.
– А ты… знал, что это его дом? – спрашиваю я.
Уэб пожимает плечами.
– Мне нельзя было ничего говорить…
– Чокнутый…
– Да. Чокнутый, чокнутый, чокнутый… – Он целует меня.
Дядя Расселл поднимает меня, отрывая земли.
– Эй, хватит вам лизаться! Идем, Джонатан. Тебе надо отведать доброй лакотской еды. Чтобы отрастить такое же славное пузо. – Он роняет меня обратно, хлопя себя по животу.
– Мне нужно…
– Эй-эй, выдай-ка этому парню тарелку, будь добра, милая! – кричит он Санни, которая стоит у «Фольксвагена» с другими женщинами, наряженными в похожие вязаные жакеты из ниток, спряденных, наверное, самим Архангелом Пряжи. Святые мерцающие звезды!
– Что тебе положить? – спрашивает она.
Багажник за ее спиной полон кулеров с табличками: «мороженое», «вода», «бургеры» и «жареные хлебцы и тако».
– Тако и кока-колу, пожалуйста.
Она улыбается и говорит:
– Мы так рады, что ты здесь!
Я отвечаю улыбкой и бегом мчусь сквозь толпу за «питер-пол-и-мэри», потому что, ох ты ж, чувствую это особенно остро: дыхание сперто в легких, пытается освободиться.
81
21 марта 1963 года была закрыта одна из самых известных тюрем в мире – Алькатрас. Спустя шесть лет его территорию захватили несколько десятков индейцев, удерживавших «осаду» на протяжении 19 месяцев. Они требовали превратить бывшую тюрьму в индейский культурный центр.