– Мне нужно? МНЕ?!
– Да. ТЕБЕ!
– Ну все, с меня хватит. – И рвет портрет, медленно, по сантиметру, располовинивая ее лицо.
Мир совершает кульбит. Все мое тело вспыхивает.
– Как… ты мог!..
– Я пытаюсь помочь тебе, Джонатан.
Вдоль-поперек-вдоль-поперек-вдоль-поперек, а потом ПУФФ – кусочки мамы подмигивают-подмигивают-подмигивают мне, осыпаясь в тишине на пол.
Я не шевелюсь. Не могу дышать.
– Ненавижу тебя, – говорю.
– Что ты сейчас сказал?
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ.
– Да как ты смеешь…
– Я НЕ БОЛЕН.
Каждое слово – удар по его лицу.
– Джонатан…
– ЭТО ТЫ БОЛЬНОЙ.
Бросаюсь, сталкиваю его с кровати.
– Иисусе…
– ЭТО ЗА ТО, ЧТО ТЫ ЗАСТАВЛЯЛ МЕНЯ ДУМАТЬ, БУДТО Я ПСИХ!
Кричу и молочу его кулаками по груди, по лицу – не щадя. Мой кулак погружается в его тушу, как в тесто. Он сворачивается клубком, кашляет, весь сжимается.
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! – единственное, что я могу говорить, единственное, о чем могу думать.
Он хватается за горло, силясь сделать вдох сквозь неистовый кашель, едва выдавливая мое имя по слогам.
– Джо… на…
Но больше я не слушаю.
Вихрем срываюсь вниз, вылетаю за кухонную дверь. Седлаю Стингреймобиль, кручу педали. В таком темпе, что через несколько секунд сводит и ноги, и легкие. Плевать. Налегаю еще сильнее.
Молния разрывает тучи, крошит небо. Грохочет гром. Дождь молотит по телу. Стингреймобиль словно сам заводит меня на пустую автобусную остановку, чтобы переждать.
Каждый звук впивается в позвоночник.
Из-за угла выворачивают фары. Это он едет за мной?
Снова прыгаю на Стингреймобиль и ГОНЮ изо всех сил. Ныряю в открытые поля, на тропинку, отходящую от шоссе, по пути, которым ездил столько раз. К нему.
Позади ничего не видно. Впереди тоже. Быстрее, еще быстрее.
Притормаживаю на краю опушки. Сквозь деревья вижу тень его дома, подмигивающую мне под дождем. Напрягаю зрение. Все вокруг исчезает; его дом приближается, становится все отчетливей. Искорка: крохотный уголек оранжевого света мигает сквозь доски на угловом окне.
Стингреймобиль парит, летит сквозь хлещущий дождь – и вот я у подножия лестницы, смотрю вверх.
Окна и дверь заколочены в три слоя, осколки стекла до сих пор блестят на земле. Слабое бормотание доносится сквозь стены. Поднимаюсь. Теперь еще больше страшась того, что могу увидеть по другую сторону двери.
Обрушиваюсь на дверь с кулаками. Отбрасываю мокрые волосы с глаз.
Дождевые потоки хлещут с алюминиевого козырька в белых пятнышках так, будто я стою под водопадом. Прекрасно.
Ножки кресла скребут по полу.
Иисусе. Там ведь может быть кто угодно. Я об этом не подумал. Это может быть и Хэл. И…
Дверь распахивается.
– Джонатан! – дедушка Уэба.
– Ой, я так рад… – бормочу.
Он постарел, на лице появились новые морщины от тревоги, но оно мерцает по-прежнему. На лбу крест-накрест – хирургические швы, под глазом – темно-фиолетовый полумесяц. Но он жив, и это главное.
– Входи же, входи скорей! Ты весь дрожишь.
– Я так рад… что с вами все в порядке.
Внутри пахнет жжеными травами и покоем. С потолка во всех углах льется вода, звеня о металлические миски, расставленные на полу.
– Твой голос, – говорит он. – Стал такой глубокий…
– Ага. Как у Тора.
– Становишься мужчиной. Ты уже в большей степени мужчина, чем они когда-нибудь будут, – добавляет дедушка, махнув рукой в сторону озера.
Снимаю футболку, пытаюсь стереть с лица дождь, слезы и боль.
– Я прошу прощения за все, хотя об этом даже говорить бессмысленно. Слова, понимаете, они такие…
– Мой Зигги!
Открываю рот, пытаюсь произнести имя Уэба. И не могу. Он стоит в дверях, с прежней улыбкой в ямочках. Почти прежней. Левая сторона лица – калейдоскоп синего, фиолетового, зеленого и желтого, как неоконченная акварель. И волосы обрезаны клочками, неровные, едва доходящие до плеч. Изорванные, как мои мертвые Зигги.
– О… нет! Уэб!..
– Ха, ты бы на этого белого урода посмотрел!
– Я буду в соседней комнате, – говорит дедушка, опуская за собой матерчатую занавеску.
– Прости, Уэб… мне так жаль… Я… – И, не думая ни секунды, целую его.
И целую.
И целую его.
По губам пробегает разряд. Слабый, почти незаметный.
– Эй, – говорит он. – Все нормально. Все будет нормально…
– Нет, не будет! Это моя вина. Мне не следовало…
– Иди сюда, – тянет меня в комнату.
– Я все исправлю, – бормочу я. – Ему это с рук не сойдет. Я обещаю, что…
– Эй, да нет же! Перестань. Посмотри на меня. – Уэб приподнимает мой подбородок. – Не ходи туда больше, слышишь? Мы сами о них позаботимся. Поверь. Они больше никогда нас не побеспокоят, слышишь? Не делай глупостей.