«Коршун так сильно предается прожорливости, что он пролетает тысячу миль, чтобы питаться падалью, и это также причина того, почему он следует за армиями».
К этому комментарий Стэннарда:
«И вот эта констатация – я думаю, что могу так сказать – определенно не является каким-то большим обоснованием для тезиса Фрейда, что Леонардо неосознанно ассоциировал образ коршуна со своей любимой матерью, вследствие этого осознал, «что он ведь тоже был таким детенышем коршуна», и в дальнейшем пришел к «отождествлению себя с младенцем Христом». (указ. соч.; цитаты Фрейда по StА X, стр. 116)
Наоборот, вышеупомянутое замечание указывает на то, что Леонардо видел в коршуне совершенно другой образ, чем тот (символ) девственной Богоматери отцов церкви – картина, о которой Фрейд думал, что «и едва ли можно сомневаться, что благодаря такому могущественному покровительству она стала известна и Леонардо». (стр. 116)
Однако на самом деле Фрейд ссылался на другое место, которое содержится среди различных записей Леонардо о птичьем полете – на обратной стороне листа – и который действительно описывает воспоминание о детских впечатлениях; только это воспоминание относится не к коршуну (Geier), а к Milan (коршун) – сравнительно небольшой похожей на сокола птице! «Коршун» – это лишь просто ошибочный перевод правильного слова «Milan» (nib[b]io в оригинале), и таким образом все спекуляции Фрейда основывались просто на недоразумении [в процитированном переводе (ср. стр. 109)] места в итальянском тексте. Однако это значит, что все богатые намеки на коршуна в египетских иероглифах и в теологических спекуляциях отцов церкви полностью несущественны для фантазии Леонардо. Но послушаем, что он сам говорил о правильной птице, на этот раз под заглавным словом «Зависть»:
«О Milan (коршуне) говорят, что он, видя в гнезде своих ставших слишком жирными детей, от зависти клюет их в бок и оставляет их (отныне) без корма».
(В немецком тексте Айзенка использованы слова «Geier» и «Milan», которые оба обозначают коршуна, однако первое слово может обозначать и другую хищную птицу – грифа. В английском варианте, соответственно, должны были бы использоваться слова «vulture» и «kite», а по-итальянски «avvoltoio» и «nibbio». Понятно, что, когда Леонардо да Винчи пишет о птице, пролетающей тысячу миль в поисках падали, он имеет в виду грифа (avvoltoio), а не коршуна. В русском переводе данной работы Фрейда всюду было использовано слово «коршун». – прим. перев.)
Этого едва ли было бы достаточно, чтобы подкрепить интерпретации Фрейда. Приверженцы Фрейда сознавали эту решающую ошибку, однако, пытались в дискуссиях заболтать ее. Джеймс Стрейчи, который опубликовал английское «стандартное издание» собрания сочинений Фрейда, говорил в письме Эрнесту Джонсу «о неприятной вещи», все же, в другом месте он легко отмахивается от этой ошибки со словами, что это, мол, было только одно «отдельное доказательство» для «психологического анализа фантазии», причем он заверяет, что основная часть «исследования Фрейда в основных чертах не обесценивается этой ошибкой идентификации».7 Также у других, как, например, у Эрнеста Джонса, эта ошибка банализируется как «несущественная часть доказательств Фрейда».8 И Курт Айслер (Эйслер) утверждает, что возникшая проблема, мол, ни в коем случае не повлияла в отрицательном смысле на сделанный Фрейдом вывод как таковой, а только на специфическую предпосылку, на которой основывалось это его заключение. Так как интерпретация Фрейда, собственно, не относилась специально к виду птицы, то можно ожидать, что она правильна. На что Стэннард выдвигает встречный аргумент, что такие слова заслуживают того, чтобы их тщательно перечитывали. Так как:
«Это усердные, но неверно направленные попытки спасения. Скажем ясно: Фрейд построил самую большую часть своего анализа в форме перевернутой пирамиды, причем все это сооружение балансировало на замковом камне одного единственного сомнительного факта вместе с его интерпретацией. И если тот факт однажды оказался неправильным, и поэтому он больше не может служить опорой, то все здание начинает рушиться. И самая большая риторическая болтовня и дымовая завеса не могут скрыть этот процесс естественного разрушения».
Но Стэннард и сам прикладывает руку к тому, чтобы полностью снести «все здание». Так он указывает на то, что у нас после исключения фантазии о коршуне больше нет причины для предположения, будто бы Леонардо в детстве был огорчен мнимым отсутствием своего отца – представление, которое было основано только на специфической символике коршуна. Также здесь – при реконструкции истории детства Леонардо – Фрейд полностью опирался на свой анализ фантазии о коршуне. Теперь ее отклонение означает, что больше вообще нет причины думать, будто бы Леонардо провел те свои ранние годы действительно только со своей матерью, и на самом деле более новые свидетельства позволяют предположить, что Леонардо с рождения принадлежал к дому своего отца. Далее Стэннард еще обсуждает вопрос о гомосексуализме Леонардо, причем он очень точно указывает, что мнимое «доказательство», которое приводит Фрейд, в действительности абсолютно бесполезно. Он приходит к выводу: