«Кто ошибался и порою был абсурден.
Теперь уже он даже и не личность –
Для нас теперь он целый мир воззрений,
В котором жизни мы различные ведем».
Это очень проницательное замечание, которое может сделать честь поэту; но, все же, остается вопрос, соответствует ли этот «мир воззрений» – а под ним понимается атмосфера уступчивости, сексуального промискуитета, упадка «старомодных» ценностей и т. д. – нашим представлениям о правильной жизни. Даже «замечательный» доктор Спок, автор знаменитой книги об уходе за грудными детьми, отказался от своей ранее восторженной защиты учения Фрейда и признал вред, который оно причинило. Так что настала пора, чтобы мы оценили это обучение по-новому, при этом принимая во внимание не только его научную бесполезность, но и – и даже в первую очередь – его этический нигилизм.
Широкое влияние идей Фрейда на нашу повседневную жизнь едва ли может подвергаться сомнению, и оно вполне могло быть понятным также большинству мыслящих людей. Изменения в области сексуальной морали, воспитания детей, общих моральных принципов и многих других вещей, о которых высказывался Фрейд, просочились, несомненно, в самые широкие слои населения, и происходило это обычно не через чтение каких-нибудь оригинальных текстов, а вследствие того сильного воздействия, которое Фрейд оказал на литературный мир и средства массовой информации – на журналистов, телевизионных авторов и телерепортеров, кинематографистов и многих других, которые действуют как посредники между академической наукой и образованием и широкой общественностью. Если добавить к этому еще литературную критику и уже рассмотренные в последней главе исторические науки вместе с культурной антропологией, которые все проникнуты сегодня фрейдистскими представлениями, то никоим образом нельзя переоценить масштаб, в котором психоанализ разложил общество. Плохо в этом то, что приверженцы Фрейда твердо и решительно принимают правильность его представлений как данность и уже совсем больше не задумываются о вопросах их доказуемости. Результатом этого является большая интеллектуальная инертность, которая даже наиболее убедительной критике затрудняет оспаривание веры в «динамическую» психологию. Во всяком случае, как литературные критики и историки, так и представители таких «гуманных» профессий как учителя, социальные работники и т.д., никак не дают уговорить себя ознакомиться с дифференцированными аргументами и экспериментальными исследованиями, особенно если те угрожают обрушением всей конструкции учения. Но есть еще и другие причины, почему психоанализ в сравнении с экспериментальной психологией с такой легкостью нашел доступ к интеллектуальным (и даже неинтеллектуальным) кругам и добился их одобрения. В первую очередь, экспериментальные психологи (т.е. психологи школы экспериментальной психологии – прим. перев.) используют профессиональный жаргон, который – как и у других естествоиспытателей тоже – базируется на экспериментальных парадигмах (т.е. на образцовых экспериментах) и математической и статистической обработке. И такой жаргон, в свою очередь, не доступен людям без специального образования. С другой стороны, язык Фрейда понятен каждому, кто может читать немецкую прозу [в англоязычных странах это уже проблематично из-за перевода]. Такие выражения как «Verdrängung» («вытеснение») [в английском слове «repression» также значит «подавление»] сразу понятны всем (или, по меньшей мере, так кажется). Напротив, такие термины как «кондиционированное подавление» («обусловленное торможение» или также немецкое «обусловленное препятствие»), «закон Хика» или «триединый мозг» абсолютно непонятны без объемного комментария. (У чёрта всегда есть лучшие мелодии).
Кроме того, психоанализ обрабатывает явно «важные» и «существенные» проблемные области, такие как стимулы (мотивация) и аффекты (эмоция), любовь и ненависть, психические расстройства, связанные с культурой конфликты, смысл жизни и самые внутренние причины – «этиологию» – нашего повседневного поведения. Он дает все-таки возможное объяснение (даже если это объяснение ошибочно) нашего существования, наших успехов и неудач, наших личных триумфов и катастроф, наших неврозов, так же, как и нашего повторного выздоровления. С другой стороны, экспериментальная психология, как кажется, занимается эзотерическими, неважными и совершенно несущественными проблемам, которые могут представлять интерес только для самого психолога. И эта характеристика оказывается даже достаточно близка к истине, чтобы убедить очень умных и интеллектуальных людей (также многих психологов!) в том, что у нас есть только выбор между значимой для людей дисциплиной, даже неважно, насколько ненаучен ее подход, и дисциплиной, которая абсолютно несущественна для наших самых важных, первейших проблем, пусть даже ее методология и соответствует строгим требованиям точной науки.