— Просто пока тебе нечего терять — беспечно замечала гризетка, — а вот если найдётся, то и решительность неведомо откуда прибудет, — уверенно добавляла она.
Но Амина лишь качала головой.
***
В то самое время, когда Амина проснулась, захлёбываясь в слезах, снова и снова переживая ужасы своей жизни, Эрику тоже не спалось. Он практически оправился от раны, но каждый раз замечал, что руке его все же не достаёт прежней гибкости и уверенности в движении. Арно хмурился, осматривая его. Эрику и не нужно было знать его мнение. Те знания, которые у него были, раскрывали ему правду не хуже любого медицинского светила. И правда не радовала. Почему-то именно сейчас он всё сильнее и чаще ощущал на своих плечах груз всех своих сорока пяти лет. Мысли эти нагоняли тоску и уныние, а тяжёлое восстановление после ранения делали настроение ещё хуже. Эрик хандрил и тосковал, иногда даже хорошенько и не понимая о чём или о ком. Он скучал о своих найдёнышах — больше о Шарле и Лизе, о Шарлотте меньше. Она словно отдалилась, образ её стал каким-то мутным и нечётким, как будто он смотрел на неё сквозь грязное стекло. Она не навещала и он был этому рад.
Он ни разу больше не спрашивал у Самира о своём ночном видении, поскольку это переживание, вызвавшее его к жизни, отошло в прошлое и потеряло своё значение. Он был уверен в том, что если в его комнате, рядом с его постелью ночью была женщина — Кристина или какая-то другая, — то для этого была какая-то причина, возможно очень важная для незнакомки, которая заставила её быть здесь, возможно, видеть его без маски. Скорее всего, вид его ужаснул её — Эрик помнил прикосновение её пальцев к своей щеке. Наверно, она еле сдерживала себя от ужаса и отвращения, потому и не являлась больше. Он не мог заставить себя поверить в то, что этой причиной мог быть он сам. А раз так, то и интерес его к загадочной ночной посетительнице пропал сам собой. Тем более, что она никак не проявляла себя больше. Могло ведь быть и так, что она просто приснилась ему.
— Так вот, ни работа, ни занятия науками не могли излечить тебя, друг мой, — прошептал он вслед за героем Альфреда де Мюссе,* и ветви деревьев качнулись, словно отвечая на тоску, прозвучавшую в голосе. Эрик открыл окно и вдохнул ещё холодный весенний воздух, и закашлялся от резкого вдоха. Кашель моментально отозвался острой болью под лопаткой. Он опёрся руками о подоконник и тяжело вздохнул. Окна флигеля почти скрытые в летнюю пору от солнечного света, теперь, когда деревья ещё без листьев, приветливо встречали свет луны — не мертвенный и холодный, но спокойный и ласковый для усталых глаз. И под влиянием этого сияния и ещё по-зимнему морозного ночного воздуха, следом за тем же героем Эрик готовился повторить слова, которые заставили того, кто сказал их впервые, начать всё сначала:
— Забыть и понять — вот твой девиз. Ты перелистывал мёртвые книги, но ты всё же ещё слишком молод для развалин, — Эрик усмехнулся, взглянув на своё отражение в оконном стекле, и отражение криво и неуверенно ухмыльнулось в ответ. — Мужайся, новичок, — упрямо заявил Эрик и показал своему отражению язык, — бросайся в непобедимую реку Стикс, и пусть её траурные воды несут тебя к смерти или к Богу!*
Он решительно закрыл окно, не желая более созерцать глумливую ухмылку своего стеклянного собеседника, мягко прошёл по комнате и бережно коснулся грифа скрипки, доставленной сюда Дариусом уже давно. Дариус был уверен, что ему удалось провести Эрика и создать видимость того, что эта скрипка была здесь всегда. Ну и ладно! Эрик улыбнулся, коснувшись пальцами лакированного деревянного корпуса, чувствуя, как дерево само нагревается под его касанием, словно оно делилось с ледяной рукой теплом, которое руке неоткуда было взять до сих пор. Эрик помнил, как едва не разбил инструмент, когда тот впервые попался ему на глаза. Он помнил свои жалкие попытки извлечь из инструмента хоть что-нибудь, но скрипка лишь скрипела и печально шуршала — маэстро нечем было поделиться с дивным инструментом, у него не было сил, руки не слушались его, сердце не пело. Музыкант без настроения, без души — вандал, который не достоин прикоснуться не только к скрипке, но даже к обычной палке в попытке изобразить музыку. Эрик готов был расколотить тёмно-коричневый корпус, изорвать струны и мрачно предвкушал удовольствие от созерцания безобразных трещин и изломов на благородном дереве, — но не смог. В тот самый гневный момент, которого он стыдился до сих пор, скрипка словно обратилась к нему, печальным вздохом сообщая о своих желаниях служить тому, кто найдёт к ней подход. Тогда Эрик бережно уложил её в футляр и убрал с глаз долой. Не пришло ли, наконец, её время? Эрик склонился к инструменту, как мать наклоняется над колыбелью. Старая скрипка всё ещё хранила запах дерева, из которого её сделали. Колки смутно поблёскивали в темноте. Он бережно обнял ладонью шейку, большим пальцем огладил гриф, смычок сам скользнул в руку… И печаль сонаты №6** незаметно сменилась напевной радостью Каприччио.** Лунный свет и изящная мебель времён Людовика Четырнадцатого стали единственными ценителями удивительного концерта.
***
Март и скользнувший следом за ним апрель оказались удивительно тёплыми. Широкие «оссмановские» бульвары сбросили с себя слякотность и промозглость зимних месяцев. Промчались бурные весенние ливни и омыли серые улицы, и встряхнули деревья, казалось даже, что скульптуры приветливо улыбаются гуляющим. Встрепенулись птицы. Горихвостки-чернушки устроившись на каминных трубах подставляли свои рыжие хвостики солнечным лучам, стараясь в то же время не попадаться на глаза разбойнице-пустельге, караулившей свою территорию с макушки какой-нибудь горгульи. И над всем этим разливалась весенняя трель скворца.
Девятнадцатый век принёс Франции проигранные войны, три революции, неурожаи и прочие бедствия, но Париж всё так же сохранял положение столицы европейских развлечений. Публика живо интересовалась новинками литературы, восторгалась произведениями маститых художников в «Парижском салоне», который устраивала Академия изящных искусств и осмеивала картины будущих импрессионистов в «Салоне отверженных». Говорили, что посетители так яростно выражала своё отношение к некоторым картинам на этой выставке, что администрация вынуждена была выставить охрану, а одну из картин — «Завтрак на траве» — пришлось перевесить под потолок, чтобы возмущённые зрители не повредили полотно.
Все сословия общества непременно посещали театр. Таких развлечений в Париже было множество — на любой вкус и кошелёк. Можно было посетить один из пяти, так называемых, королевских театров, например, Оперу, или какой-нибудь частный театр. Рабочим — свои, отдельные зрелища. Для них устраивались представления проще, например, в театре на бульваре Тампль. Там представления начинались раньше, чтобы зрители после спектакля успели выспаться перед работой. А у входа продавали леденцы, яблоки или апельсины — ими можно было швырять в актёров, которые не понравились. Пьесы простые и грубоватые, но и публика непритязательна. Шарлотта бывала на таких представлениях, но после того, как случайный апельсин испортил её причёску, отказалась наотрез бывать в «этом ужасном месте».
В начале апреля в двенадцатом округе Парижа открывалась Тронная ярмарка. Эта ярмарка известна и по сей день. На площади, которая в наши дни носит название площади Нации, а в те далёкие времена именовалась Тронной, разбивались шатры торговцев всевозможными диковинками и балаганы с развлечениями. И гремела и веселилась ярмарка, чуть ли не до лета. А впервые ярмарка раскинула свои шатры ещё в девятьсот пятьдесят седьмом году, когда монахам аббатства Сен-Дени разрешили продавать пряники во время Страстной недели перед Пасхой, потому и ярмарку часто называют Пряничной. Герои нашего повествования, разумеется, не могли пропустить такого развлечения. Яркая, многоцветная, шумная и бесшабашная, ярмарка всегда, всюду и во все времена привлекала к себе взгляды. Здесь богатство и роскошество соседствовало с беднотой. И как бы ни чванилось первое и не уничижалось второе — ярмарка уравнивала всех.