— Не бойся, Мари, я не больна, просто, — после долгого монолога Амина чувствовала себя невероятно усталой. Она старалась справиться с неудержимой зевотой и клонилась на бок, как сломанная веточка, — просто я очень устала сегодня. Я отдохну немного, — уже сквозь сон продолжала бормотать она, пока Мари проводила её к кровати. — Сегодня не пойду… никуда… завтра непременно найду… только бы ничего не случилось… ох, спасибо, дорогая, ты очень заботлива. Эти ботинки такие неудобные и платье … тоже… спасибо… сегодня был тяжёлый день.
Амина заснула моментально, едва коснулась подушки.
***
Дом на озере ещё никогда раньше не подвергался такому разрушению.
Было разбито, разломано, разорвано и искромсано всё, до чего смогла дотянуться рука. Среди всего этого разрушения Эрик сидел на полу, поджав под себя ноги, как воплотившееся возмездие, и по подбородку медленно скатывалась капелька крови из прокушенной губы. И когда силы достигли своего предела, он уткнулся лицом в осколки и обрывки, и горло его исторгло неслыханный крик, от которого в ужасе разбежались, разлетелись и попрятались по углам и незаметным норам все мелкие жители подвальных помещений. А отзвуки горького и грозного рёва ещё долго гуляли по коридорам, заставляя бледнеть и креститься служителей оперы, спустившихся за какой-то надобностью в подвалы. Говорят, люди потом несколько недель боялись спуститься в подземелья.
Он старался. Видит бог, он старался изо всех сил поверить в то, что его ждёт нечто иное, не то будущее, которое, как можно предположить, он сам себе представил. Он старался быть мягким и отзывчивым, он попытался учесть свои ошибки, из-за которых потерял Кристину. Он не думал, что действительно сможет полюбить эту женщину так, как любил ту, другую. Любил… Или любит… Всё ещё…
Но он надеялся на участие и добрые отношения. Но судьба опять схватила его за волосы и оттащила туда, где его место. Она снова швырнула его в яму, из которой он упрямо пытался выбраться и верил, что достиг двери, за которой его ждёт если не солнце, то хотя бы слабенький серый рассвет. Он просил так мало, но и в этой малости ему было отказано. Разве можно осудить его за ту злобу и ярость, с которой он взывал к небу, обвиняя?
Что же нужно от него этому миру? Неужели внешность настолько важна, что впечатления от неё могут перевесить даже простейшее чувство благодарности? Важна. Четыре десятка лет он убеждался в этом день за днём и все равно отринул убеждения свои. Ни деньги, ни подарки, ни доброта, ни внимание — ничто никогда не перевесит того, как он выглядит. Уроду отведена только роль злодея. От него прячутся, им пугают детей в вечерних рассказах у камина. То, что в своих мечтах он представляет иное — не важно. Легкомысленная девица, к которой он и пальцем не прикоснулся, проявляя уважение к ней самой и её несчастью, оказалась готова терпеть его уродство в обмен на положение богатой замужней дамы, но облила его упрёками и презрением. За что? За то, что он ни разу не отнёсся к ней, как к женщине, не выразил желание вкусить её прелести, обладать ею если не на правах мужа, то хотя бы любовника.
Её недовольство уходило корнями в то время, когда она ещё не видела его лица. И в её представлении он был загадочным, таинственным принцем, к которому рыба-прилипала сможет прицепиться и более не беспокоится ни о чём. Ею владело желание иметь красивого и богатого покровителя. И Эрик мог это понять — ей, одинокой и неимущей с двумя детьми, было бы сложно устроиться в любом месте, а не только в Париже. Осознав, что с этой стороны ей ничего не добиться, она тут же устыдилась своих мечтаний и претензий и, не желая признать виновной себя, взвалила вину на него. Лукавый ум представил всё так, словно это он, Эрик, соблазнил обещаниями и не выполнил их. А внешность его, внезапно открывшаяся в результате трагических обстоятельств, послужила всего лишь поводом. Урод не достоин даже благодарности! Тем более урод, который не желает осыпать её подарками на правах мужа!
Ей нужны были подарки — брошки, браслеты, кольца — и она готова была терпеть его уродство в обмен на богатство, которое он мог бы ей дать. А что было бы за его спиной? Сколько любовников могла иметь она, насмехаясь в частных разговорах с ними над «глупым уродцем», посмевшим вообразить, что он может быть любим. Здесь сердце его мучилось болью, которую питало воображение, и оттого боль была особенно невыносима. Может быть, реальность была бы и не такой. Прекраснее или ужаснее, но она была бы реальностью, с которой можно было что-то делать. Эрик же страдал, погружаясь в пучину собственных представлений о себе самом. Эти представления стали плодородной почвой для картин его будущей жизни с этой или какой-нибудь другой женщиной, картин горестных, наполненных болью и несчастьем. Всегда — болью, и только — несчастьем.
Куда упорно толкает его судьба? Он готов был умереть, но на его пути встретились эти люди, и он в ослеплении принял это за божественный знак. Он решил, что судьба предоставила ему возможность поверить в справедливость и воздаяние. Но, видимо, грехи его настолько велики, что справедливость к нему может быть только такая. Разве Бог посылает знаки таким, как он? Так кого же теперь винить в том, что произошло? Он снова вообразил свет в конце тоннеля и только сам отвечает за свой провал.
Эрик улёгся на пол. Не обращая внимания на осколки и обломки, втыкавшиеся в спину, устало вытянулся. Недавнее буйство и последовавший за ним дикий первобытный рёв отняли все силы. Никогда ещё человеческое горло не исторгало таких злобных и отчаянных криков. Не было никого, кто мог бы понять его сейчас, почувствовать бессилие, охватившее каждую мышцу. Когда от его крика задрожала люстра, и тоненько зазвенели стеклянные капельки, украшавшие её, он изо всех сил пожелал, чтобы каменные своды раскололись и погребли его под собой, водрузив над ним царскую гробницу. В этом тоже было отказано. Он утомлённо прикрыл глаза и сон, сжалившись, наконец, принял его в свои объятия.
***
Эрик проснулся внезапно. Стояла оглушительная тишина. Раньше могильную тишь подземелья разбавляли своим шуршанием и звоном большие старинные часы. Теперь их не было. Единственными звуками были те, которые издавал он, ворочаясь. Ночёвка на жёсткой перине тут же отозвалась болью в спине и затёкших от холода мышцах. Эрик немного постоял на четвереньках, раскачиваясь, и как большой нескладный жук отполз к камину. Держась за крепкую кованую решётку, попытался встать и выпрямиться. С трудом, но удалось. В дровах теперь недостатка не было, и вскоре в камине заплясал огонь. Он мог засунуть руки в самое пламя, но оно не согревало. Эрик не чувствовал, его обжигающей силы. Уселся, едва не уткнувшись в камин носом, и вскоре глаза начали слезиться от нестерпимо яркого света. Совершенно не заметив, как так случилось, он улёгся на бок и впал в странное тягучее дремотное состояние — не сон и не явь, — где картины его разрушенного жилища мешались с фантастическими видениями, присланными неведомыми посланниками из чужих миров. Видения эти были грозными и истощали его, требовали встать и идти, а он не хотел. И лежал дальше, и замерзал, и смотрел, пока не уснул.
Проснулся, почуяв сумерки. На улице за пределами Оперы наступал вечер. Как многие, живущие под землёй, он давно научился различать время суток, минуя обычные способы. Нестерпимо захотелось выбраться на воздух, на волю. Если уж замерзать, то глядя на звёзды или на тучи — если уж и созерцание величественного звёздного неба будет для него недоступно.
***
Эрик робко и осторожно пробирался к выходу из оперы, словно разом забыл путь и всё время боялся наткнуться на свою ловушку, которая утопит или раздавит или ещё что-нибудь сотворит такое же живописное. Он усмехнулся, подумав о том, что, вероятно, решат те, кто сможет отыскать его в этом случае. Наверное, он неосознанно ждал какого-то несчастья, но оно не случилось.