Она прильнула щекой к его груди, сжалась в комочек, все своим существом, всеми доступными ей средствами стараясь показать свою нужду в нём, твёрдое и неотвратимое желание подтвердить свои слова любым способом, каким он только пожелает. Она верила в него и в себя так нерушимо, что невозможно было не откликнуться на этот зов. И когда его руки бережно почти невесомо обняли её в ответ, Амина удовлетворённо улыбнулась. Она не была уверена в том, что его сомнения, его недоверие сломлены, но знала, что зёрна веры уже прорастают в его душе, осталось лишь немного подождать и мечта её сама спуститься к ней в ладони и позволит приручить себя, и никогда не покинет.
Никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас…
— Маленькая глупая девочка, ты не понимаешь, о чём говоришь и о чём просишь, — его голос глухо доносился до её слуха сквозь тело, и была в нём невыразимая ласка и печаль. — Зачем связывать свои мысли со старым, почти повалившимся деревом, в котором уже, возможно, и желания нет, не то, что сил. Вдруг я не смогу дать тебе того, что ты хочешь, и ты высохнешь прежде, чем достигнешь границ своей жизни?
— А вы, правда, знаете, что я хочу?
— Ты так красива… — и она услышала в голосе его странное сожаление, горечь того, кто, готовясь шагнуть в темноту, бросает последний взгляд на разгорающееся за спиной утро; того, кто в единый этот миг осознаёт вдруг красоту и, понимая неизбежность своего шага, грустит о потере.
— Это не моя заслуга так же, как и ваше лицо — не ваша вина.
Эрик осторожно гладил её по плечам, по спине, его пальцы расчёсывали растрепавшиеся волосы. Наклонившись, он вдыхал их аромат, чувствуя, что балансирует на тоненькой туго натянутой ниточке и одно неосторожное движение — он полетит вниз и утянет её за собой. Он чувствовал, как под бережными касаниями напрягается её тело, как это невольное и неосознанное напряжение вызывает отклик в нём самом, призывая на свет древний инстинкт желания. Пальцы музыканта — оголённые нервы — чувствовали трепет, обнимавший и её тоже, собирающий мурашки каждым своим прикосновением. Тихо вздыхало сердце в ответ на безмолвный шелест — ты так красива — и сжималось от страха и сожаления, когда сознавало — я уже не молод.
Сказать это вслух он не мог — желание гасило порывы здравого смысла. Владеть. И не только слабым, мягким, податливым и послушным телом, но и мыслями, и взглядами, и движениями — всем, что доступно, до чего сможет дотянуться. И это желание пугало сильнее, чем её покорность и явная готовность следовать, куда бы он ни повёл, и повиноваться всему, что бы он ни захотел сделать или приказать. Раньше он никогда не чувствовал ничего подобного. Любовь к Кристине представлялась ему страстным желанием обладать прекрасной и недосягаемой игрушкой. Ребёнок, увидевший в яркой праздничной витрине роскошную фарфоровую куклу, не может не пожелать её для себя, но лишь как предмет восхищения и созерцания. Эрик стремился к Кристине, как к дивному образу, к тому, чем можно очаровываться вновь и вновь, не прикасаясь, из опасения разбить или повредить как-либо иначе эту невероятную красоту, созданную для услаждения взоров. То, что могло произойти после её согласия, после венчания, в темноте спальни почему-то не приходило в голову. В тех желаниях не было никакого после.
Теперь это слово воздвиглось грозное и необоримое, и вызвало страх и неуверенность. Пугало желание отринуть веления разума и — будь что будет! — кинуться с головой в вихрь, который, возможно, подарит ни с чем несравнимое наслаждение, а, может быть, бесконечную или убийственную в своей внезапности и неотвратимости боль. Он не боялся погибнуть сам, но страшился погубить её. Впервые такие мысли посещали его вместе с желаниями и останавливали, и призывали дремлющие до поры до времени сомнения — иные, не те, которыми полнилось его сердце, когда он мечтал о Кристине.
Рука осторожно огладила плечо и, соскользнув, неожиданно коснулась её груди, и отдёрнулась, словно обожглась. Глаза искали выражения неприязни или оскорбления, но лишь смущение лёгкой краской проступило сквозь смуглую тонкую кожу. Она опустила глаза, скрывая за пушистыми ресницами свой взгляд. Губы прихотливо изогнулись не то в полусмущённой, не то в полуудивлённой улыбке. Эрик поспешно отстранился, отступил и спрятал руки за спину, борясь с внезапно вспыхнувшим искушением прикоснуться к ней ещё раз. Нестерпимо захотелось почувствовать — кожа к коже. Лёгким, едва заметным движением очертить скулы, нежную шею, плечи, трепетные руки. Робко невесомо коснуться гибкого стана, снять покров с тайны, укрывавшей её, проникая запретными касаниями в неведомое. Открывать её для себя снова и снова, каждый раз, как в первый, — если таким будет её желание…
========== - 17 - ==========
— Самир…
— М-м? —
— Почему ты не сказал мне прямо, что Амина ухаживала за мной во время моего ранения?
— Где ты почерпнул такие сведения?
— Она сама сказала мне…
— Что именно она сказала?
— Тебе повторить дословно? Ну, хорошо. Она сказала: «Я видела ваше лицо без маски».
— Раз так, то я задам ещё один вопрос: когда ты спрашивал меня об этом, ты бы обрадовался тому, что узнал? — Эрик едва заметно качнул головой, словно и соглашался и отрицал невысказанное предположение. — Вот то-то и оно.
Сквозь портьеры в комнату просачивался слабый дневной свет. Самир любил полумрак и кофе — в его комнатах шторы всегда были приспущены, а маленькая фарфоровая чашка на столике рядом распространяла слабый горьковатый аромат. Перс был сибаритом на свой, спартанский, манер. Сегодня он не собирался никуда выходить, и потому одежда его была бы непривычна взгляду европейца: белоснежная рубаха, стянутая витым кожаным пояском, шаровары и верхний распашной халат с широкими полами и рукавами. Благодаря мягким кожаны шлёпанцам передвигался он тихо, быстро и бесшумно. Единственной данью Европе было то, что он сидел в кресле, а не на полу в окружении подушек.
— Когда она тебе это сказала?
— На днях, — уклончиво ответил Эрик.
Он и сам не понимал почему не может признаться, что с того момента, как губы Амины прикоснулись к его рукам, миновало не больше двенадцати часов и в ушах ещё звучал её голос — разрешите мне любить вас. Это была тайна, странная и непонятная пока тайна, и она пьянила. Проводив девушку наверх, Эрик не смог заснуть: то ли от того, что выспался заранее, то ли от того, что был ошеломлён услышанным и прочувствованным в те невероятные минуты, когда она спустилась в его склеп и тем оживила его, и могильный камень перестал быть серым и бездушным, и вдруг замерцал неожиданно в свете свечей всеми цветами радуги.
Перс изумлённо приподнял бровь:
— Где, можно узнать?
— Прежние привычки? — усмехнулся Эрик и как-то обиженно добавил — она так долго сидела у решётки на улице Скриба, что покорила меня своим терпением.
— Разве такое возможно, — иронично заметил Самир.
— Ты спрашиваешь о моей отзывчивости или о её терпении?
— И о том, и о другом, — Самир развёл руками.
— Ничего не могу сказать, — притворно горестно вздохнув, ответил Эрик. — Одно ясно: вот так вышло. Откуда она вообще взялась?
— Амина? Её нашёл Дариус на мосту Менял. Она собиралась свести счёты с жизнью.
— Свести счёты?
— Ну да. Когда барышню ловят на полпути от моста к реке, сомнений в её намерениях не остаётся.
— Почему она решилась на это?
— Я не знаю. Подозреваю, что Дариусу что-то известно, но он старый плут, и молчалив, как рыба. Все мои способности тут мне не помогут.