Незаметно подкрался тихий и тёплый май. Потянулись ласковые дни, приправленные горьковатым терпким ароматом сирени. Хозяева усадьбы в лучшие времена увлекались посадками сиреневых кустов. Времена прошли, а сирень осталась. Теперь она была уже не такая ухоженная, как раньше, и больше напоминала дичок, растущий привольно где-нибудь в лесу, но по-прежнему привлекала взор крупными махровыми цветами белого или нежно-фиолетового окраса. В некоторых уголках сада сирень так буйно разрослась, что кусты стали мешать друг другу, и засыхали, и теряли цветы, а голые, высохшие ветви тревожно скрипели даже в безветренный день, возвещая о чём-то печальном. Эрик обнаружил этот уголок во время своих одиноких прогулок и Амину старался туда не водить, поскольку быстро заметил, что печальные зрелища погружают девушку в долгие и мрачные раздумья, после которых она бывает особенно молчалива.
Собственно, свидания и так были немногословны. Тишина сопровождала их и в стенах флигеля, и под ясным небом. Иногда он рассказывал что-нибудь по её просьбе, тогда Амина вся превращалась в слух, и всем своим видом напоминала птенца, ожидающего кормёжки. Это было так неожиданно, мило и забавно, что Эрику часто хотелось прижать её к себе крепко и не отпускать. В такие минуты он старался не смотреть в её сторону, и вёл дальше, предусмотрительно отводя свесившиеся почти до земли ветви, с замиранием сердца чувствуя, как нежная девичья рука легко сжимает его локоть
Они гуляли по отгороженному участку сада. Сад был давно заброшен: дорожки, когда-то чисто выметенные и посыпанные песком, теперь заросли сорняком, деревья давно не обрезались и сухие ветви тянулись из густой листвы, как костлявые старческие руки, и цеплялись за одежду или волосы. Клумбы заросли ромашкой, но кое-где сквозь траву пробивались чудом выжившие ранние цветы. Они были малы и бледны, но не менее душисты и тем более прекрасны, что преподносила их любящая рука. Амина улыбалась, принимала цветок, и они шли дальше, глубже, доходили до кованой ограды, отделявший участок сада с флигелем, где жил Эрик, от хозяйского дома. Можно было открыть маленькую калитку и продолжить путь, но Эрик никогда не проходил дальше, хотя пожилая дама, которая жила там, никогда не была против, наоборот, она часто пыталась заручить Эрика к себе в гости, но он, следуя своей привычке, оставался нелюдим.
В дождливые дни они проводили время в доме, разговаривая о чём-нибудь или забавляясь. В иные вечера скрипка пела в умелых пальцах. Это были простые и безыскусные мелодии, то добавлявшие грусти, то навевающие радость — по настроению. Эрик пытался играть и что-нибудь сложнее, но Амина быстро утомлялась, хотя старалась скрывать это изо всех сил, чтобы не обидеть его. Иногда наслушавшись всевозможных историй, Амина засыпала прямо в кресле, свернувшись в клубочек. И тогда мрачные думы посещали Эрика, и маска скрывала глубокие морщины, бороздившие его лицо в такие моменты. При ней он больше никогда не снимал защиту со своего лица, а она не просила его об этом. Почему-то теперь это казалось правильно, и причина горестных размышлений крылась не здесь. Любовь, о которой он просил, подошла к его двери и робко постучалась. И стук этот разошёлся откликом странной боли во все уголки его тела. Тело томилось, а сердце страдало, но не от безответности — слишком очевидно и искренно было её чувство, — а от неистребимого желания ответить и от страха убедиться в своей неумелости и неспособности любить.
Всё в нём казалось препятствием — и внешность, и возраст, и неровный нрав, позволяющий себе скачки от экзальтированного восторга до безумного отчаяния. Сердце сжималось от сожаления о том, что любовь пришла к нему так поздно; что высохшее дерево, каким он себе представлялся, уже неспособно зазеленеть и осенить своей ласковой тенью ту, которая добровольно захотела отдохнуть у его корней. Рядом с её юностью он ощущал себя непоправимо старым и не только телом. Древней и замшелой представлялась собственная душа. И он думал, что не имеет права удерживать её рядом, несмотря на всю преданность.
Эрик готов был носить её на руках, и воображение дарило картины такого безмерного счастья! Но в следующую минуту это видение вызывало на свет горечь и сожаления и у него опускались руки. В такие минуты он чувствовал себя древним ящером, до поры до времени скрывавшимся в глубине подземелий, и за какой-то надобностью вдруг выползшим на поверхность и ослепившимся ярким солнцем. И надобность вдруг становилась смехотворной и вовсе ненужной, и ящер мечтал заползти обратно в нору, но тело его уже поразил неведомый недуг. Недуг, который, он чувствовал это каждой клеточкой, не позволит ему скрыться, схорониться в тиши и мраке подземелий, чтобы дальше винить и проклинать. Его личное солнце проникнет за ним всюду. Ящер царапался и кусался, пытаясь содрать с себя каменную кожу, думая, что она всему виной, что болезнь охватила его лишь снаружи. Старался забраться обратно в свою нору, которая стала невероятно узкой и колючей, но прежнее жилище отторгало его, не пуская в своё чрево. Раня себя, раздирая до крови, Эрик каждый раз убеждался в том, что спасения нет. И почти покорно следовал тропинке, уводившей в бурелом. Он потерял сон, временами впадал в мутное и тревожное забытьё, которое не приносило отдыха.
Однажды, ожидая, Эрик испытал непреодолимое желание писать. Перо легко скользило по бумаге, он почти не задумывался о том, как описать чувство, томившее сердце. Он писал, не отрываясь, охваченный видениями, свободно парившими перед внутренним взором.
Она подошла, не таясь, и положила руки ему на плечи — Эрик ничего не слышал, пока ласковый голос не произнёс его имя. Он вскочил, неуловимым движением скомкав исписанный листок, метнулся назад, наткнулся на стол, едва не упал навзничь, пытаясь удержать равновесие. Листы бумаги от внезапного резкого движения разлетелись по комнате, чернильница упала и покатилась куда-то, чернила мигом впитались в светлый ковёр. Рука его судорожно шарила на столе за спиной, пытаясь отыскать личину, о которой он забыл, поглощённый письмом, и не находила её. Эрик старался отвернуть от Амины своё лицо и не мог. Взор её прожигал и ставил на лице огненную печать. И шрамы, и рубцы на коже саднили нестерпимо и даже, казалось, кровоточили. Перепуганная девушка смотрела на него во все глаза. Страх и неожиданность породили глупый вопрос:
— Эрик, у вас всё хорошо?
— Да, — прозвучал предсказуемый ответ.
Повинуясь внезапному желанию, он протянул ей скомканный лист. Она взяла его двумя пальцами, словно боялась, что бумага растает от прикосновения. Шуршание листа, который расправляли тонкие пальцы, отдавалось болезненным шумом в ушах. Эрик, отвернувшись, отошёл к окну, чтобы не видеть выражения её глаз, когда она впервые взглянет на строки. Ощупал своё лицо, словно хотел ещё раз убедиться в том, что защиты там не было, боялся увидеть кровь на своих руках.
Листок был расправлен, почти разглажен. Амина окинула взглядом фигуру, сгорбившуюся у окна и улыбнулась едва заметно. Возможно, причиной тому было всепоглощающее чувство, которое она испытывала, может быть что-то другое, но она настолько необъяснимо хорошо понимала Эрика, словно это она была автором его поступков, мыслей и слов. И страх его в этот момент не стал загадкой для неё. Она опустила глаза и прочитала строки, написанные скоро и беспокойно, как-будто автор боялся не успеть за ними, спешил запечатлеть на бумаге если не сами слова, то хотя бы их тень. Наспех написанные буквы выражали не пренебрежение, но сердце томилось в них и боялось не успеть сказать то, чем было наполнено.
« Как тот актёр, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли,
Так я молчу, не зная что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладёт печать
Моя любовь, которой нет предела*.
Любимая, я смотрю на тебя без страха. На моём лице нет привычной защиты, и это впервые не пугает и не останавливает меня. Твои глаза — два драгоценных зеркала. Их ценность неизмерима в благах земных, я не отдам их за все чудеса света. Только твои глаза дарят мне отражение, и это отражение прекрасно. Нет, я не забыл, кто я, просто ты даришь образ, который настолько ослепителен, что захватывает дух. Ты подарила мне меня. Я скитался по нехоженым дорогам — ты нашла меня, взяла за руку и привела туда, где ждала меня все эти годы. Я не знал об этом, иначе пришёл бы уже давно. Не описать того дивного мига, когда ты, легким жестом охватив окружающий мир, сказала тихо: