Сюда-то устроил Крупович и самого Астахова — переводчиком. В качестве начальника штаба миссии и лица, к которому Астахов обратился с чистосердечным признанием о своем пребывании в Вустрау, он называет полковника Алмазова, а в качестве представителей миссии в Лихтенштейне, с которыми ему пришлось позднее работать около трех месяцев, — полковника Владимира Ивановича Хоминского и майора Смиренина (по-видимому, именно их лица запечатлел фотограф на снимках из Лихтенштейнского княжеского архива в Вадуце). Помнит он и шофера миссии Франца Бюлера, и переводчика с княжеской стороны Эдуарда Александровича Фальц-Фейна.
Контингент, с которым работали Хоминский и Смирении, это колонна Первой русской национальной армии под командованием генерал-майора вермахта Артура Хольмстона [44]. 494 человека пересекли 2 мая 1945 г. границу, сдались в плен и попросили убежища. По их душу и прибыла 16 августа 1945 г. из Берна в Вадуц советская репатриационная миссия. Ей удалось добиться от 104 чел. согласия вернуться в СССР [45]. На не поддавшихся на уговоры комиссии никакого дальнейшего давления, в сущности, не оказывалось (в том числе и осенью, когда советские офицеры по репатриации настаивали на их принудительной репатриации), но вот само число оставшихся — все же существенно ниже, чем об этом было принято думать и писать [46]: всего 134 человека, включая 20 женщин (трое за время интернирования умерли). Оставшиеся же действительно попали под сильную защиту.
«Таким образом, — подчеркивает Н. Толстой, — крошечный Лихтенштейн, где не было армии и полиция составляла 11 человек, сделал то, на что не решались другие европейские страны» [47].
Особенно примечательно описание встречи обоих советских офицеров с представителями интернированных смысловцев. Первыми записались на репатриацию некто Анкудинов и Кушнарев (с ними же Астахов улетал в ноябре 1945 г. из Цюриха в Москву). Согласно Астахову, после того собрания на отъезд записалось 167 чел., по другим источникам — 104. Другой не менее интересный эпизод — откровения и угрозы пьяного подполковника собственноручно расстрелять всех предателей, — угрозы, оставленные трезвым Астаховым в том смысле без последствий, что от своего намерения репатриироваться в СССР он не отказался.
Все это предстоит уточнять исследователям и архивистам. И уж коль скоро все это предстоит уточнять, то не худо бы разобраться и в вопросе, мучавшем самого Астахова на протяжении всех этих лет: кем же в действительности были Георгий Крупович и Павел Иванов? Не советскими ли разведчиками?
Во всяком случае их явно неблагополучная, фильтрационная судьба никак не противоречит этой догадке: вспомним Анатолия Марковича Гуревича, героя-разведчика из «Красной капеллы» и старшего экономиста планово-производственной части воркутинского Речлага!
О десятилетии, проведенном Петром Петровичем на различных островах ГУЛАГа, мы не будем долго распространяться. В конце концов, это совершенно другая тема. Но и тут записки П. П. Астахова не затеряются в общем потоке. Они привносят много нового и интересного, как в области фактографии (быт лагерной элиты, быт особых лагерей), так и в плане обобщающих жизненный опыт размышлений.
Петр Петрович Астахов как зэк выдержал множество испытаний. И самое главное — он выжил.
Но при этом просматривается определенная стратегия и тактика этого выживания, и она во многом соединяет ГУЛАГовскую фазу его судьбы с фазами военного плена и коллаборационизма.
Бросается в глаза, что где бы Астахов ни оказывался, в любой самой трудной ситуации, относительно скоро он выкарабкивается из нее и оказывается в сравнительно благополучном положении. Может ли это быть удивительным везением и многократной случайностью, как он утверждает? Пусть даже и в сочетании с личной добросовестностью на любых вверенных ему участках?
Думается, что этого все же недостаточно. За всем этим стоит, как представляется, некое интуитивное, даже подсознательное следование инстинкту выживания. Если присмотреться к тому, как получал он свои жизнесберегающие позиции, то всякий раз наталкиваешься на поступки, провоцирующие такого рода «везение». Ему не жалко было ни целую ночь шить в Воркуте рукавицы (в надежде, что его оставят на портновской должности), ни инвестировать свой сидор с хорошими американскими вещами в получение должности нормировщика. Умение рисовать и чертить — две палочки-выручалочки Астахова. И то, что в его учетных карточках значилось, что он чертежник, тоже было откровенным сигналом, посылаемым им кадровикам и прочим читателям карточек. И это срабатывало!
Добавим сюда ясную голову, превосходную обучаемость на ходу и щепотку авантюризма: однажды он был даже готов попробовать в себя в роли иллюстратора «Рогнеды», но вовремя отказался!
Важнейшим фактором такого поведения было, конечно же, ясное и трезвое понимание альтернатив и их, если угодно, самоубийственности. Альтернативы же у Астахова были неважные: у сытого коллаборационизма — голодный шталаг, у теплых помещений нормировщика, учетчика, каптера или чертежника — холодная шахта или лесоповал. Ни того, ни другого, ни третьего слабый астаховский организм не выдержал бы, почему эти альтернативы и были им, организмом, отвергнуты.
В сущности, поступками Астахова движет экзистенциальный императив: «Жить, жить и еще раз жить!» Настоящего выбора у него как бы и не было: не пойдешь против присяги — умрешь, не отдашь сидор — умрешь.
«Цитенгорст и Вустрау, — пишет Астахов — были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега».
Верно, но берег здесь не швейцарский, а философский — и это ни много и ни мало: жизнь!
Этот императив не безразмерен: на подлость, приспособленчество, доносительство и предательство он никогда не шел, сколько бы его ни соблазняли.
Но экзистенциальный императив тем не менее близорук, он решал задачи текущего выживания, но он не стратегичен. И когда вдруг оказывается, что за тот или иной шаг, единственно правильный позавчера или вчера, сегодня надо платить как за неверный и платить по-крупному, — тогда и возникает та коллизия, то внешнее, смершевское, и внутреннее, астаховское, следствие и переследствие, а вслед за ними и суд, атмосферой которых напитаны эти записки.
В этих рассуждениях, к которым я пришел, внимательно читая и перечитывая записки Петра Петровича, нет ни грана осуждения. Я просто преклоняюсь перед открытостью и мужественностью этого человека, и тем важнее разобраться в траектории его удивительной жизни и в механизмах, ею управляющих.
Начавшись в персидском Энзели, прометнувшись через бакинские дворы, голодные украинские шталаги, сытые немецкие лагеря «для своих», швейцарские лагеря и пансионы для интернированных, лихтенштейнские квартиры для репатриационной миссии, камеры советских тюрем и зоны советских лагерей, общежития для спецпоселенцев, записки Петра Астахова охватывают 35 лет и завершаются сценой его возвращения в Баку — домой, в объятия живых еще и вечно любящих его родителей. Своего рода возвращение блудного сына, но в высоком, рембрандтовском, смысле слова. Он был бы рад вернуться и раньше, и иначе, но иначе — а стало быть раньше — никак не получалось и не получилось.
Для того чтобы прожить такую богатую тусклыми событиями и одновременно такую яркую жизнь, надо было как минимум не умереть. И не случайно в последней, заключающей его воспоминания фразе, затесалось это: «всем смертям назло». Оно чрезвычайно уместно. Петр Астахов как будто в шахматы со смертью играл, неизменно опережая ее на один, но спасительный, ход.
Но для того, чтобы описать эту жизнь, от него потребовалось еще и нешуточное мужество. Без очищающей силы правды ему не удалось бы реализовать свое мемуаристское кредо — говорить о ней искренне и честно.
Но он нашел в себе силы и мужество, и вот мы держим в руках его записки.
44
Его настоящее имя — Борис Алексеевич Смысловский. Родился в 1897 г. в Финляндии, в 1917 г. — офицер царской гвардии, а затем Белой армии. После Гражданской войны поселился в Польше, стал польским гражданином и предпринимателем. Слушатель немецкой секретной военной академии, капитан Смысловский с первых дней войны против СССР был на передовой, занимаясь организацией русских разведывательных и агентурных батальонов. Работал под псевдонимами «фон Регенау», а затем «Артур Хольмстон», который сохранил и в послевоенное время. «Первая Русская Национальная армия» в составе вермахта (это название соединение под командованием генерал-майора Хольмстона-Смысловского получило только 4.04.1945) была наголову разгромлена под Бреслау, и из окружения вместе с Хольмстоном и его штабом сумел выйти приблизительно батальон солдат. Следуя через Мемминген, Кемптен, Оберштауфен и Фельдкирх (где его едва не перехватили французы), Смысловский, по совету швейцарского журналиста Х. Блумера, направлялся именно в Лихтенштейн, где у него было больше всего шансов не быть выданным союзникам и далее в СССР. Опасаясь выдачи французам, а затем в СССР, он поначалу весьма нервничал в Лихтенштейне и даже, по утверждению П. Гайгера, чуть ли не готовил покушение на члена местного правительства, от которого это до известной степени зависело. В Аргентине, куда он перебрался в 1947 г. из Лихтенштейна, он вновь занялся предпринимательской деятельностью. Умер в Вадуце в 1988 г. (Geiger Р., Schlapp М. Russen in Lichtenstein. Flucht und Internierung der Wehrmacht-Armee Holmstons 1945–1948. Vaduz: Schalun Verlag / Zurich: Chronos Verlag, 1996).
45
В сохранившемся дневнике офицера Георгия Томина эти репатрианты образно названы
46
См. исследования лихтенштейнских историков: Vogelsang H. von. Nach Lichtenstein — in die Freiheit. Der abenteuerliche Weg der «1. Russischen Nationalarmee der Deutschen Wehrmacht» ins Asyl im Forstentum Lichtenstein. 1980, 64 S.; Vogelsang H. von. Kriegsende — im Liechtenstein. Das Schicksal der Ersten Russischen Nationalarmee der Deutschen Wehrmacht / Herderbbcherei. Bd.1193. Freiburg, 1985, 126 s.; GRimm С Internierte Russen in Liechtenstein // Jahrbuch des Historisches Vereins for das Forstentum Liechtenstein. Band 71. Vaduz. S. 41–100; Geiger P., Schlapp M. Russen in Lichtenstein. Flucht und Internierung der Wehrmacht-Armee Holmstons 1945–1948. Vaduz: Schalun Verlag / Zürich: Chronos Verlag, 1996.
47
Толстой H. Жертвы Ялты / Пер. с англ. Е. С. Гессен // Исследования новейшей русской истории. Париж: YMCA-Press, 1988. Т.7. С. 437.