Если верить сведениям Ленинградской городской справки, куда я обратился в 1971 году, приехав в Ленинград, чтобы разыскать близких друзей, ни Круповича, ни Иванова уже не было в живых. В двух справках в конце стояли приписки: «Умер в 1961 году». Мне не хотелось в это верить — ведь оба были еще молоды, особенно Иванов. Крупович 1910 года рождения, а Иванов — 1918-го. Я попытался разыскать близких Иванова по указанному адресу, но ни в первый раз, ни через несколько лет во второй — мне это не удалось. В Ленинграде — триста тысяч Ивановых (это сказали в Горсправке), немало и Павлов Семеновичей с таким же возрастом.
Я многого не знал о деловой жизни Иванова и Круповича. Хотелось бы увидеть их, чтобы услышать хотя бы теперь о делах их прошлой жизни. И за границей, и после возвращения в Советский Союз, меня не оставляла мысль, что оба они — советские разведчики, оказавшиеся в плену. От этой мысли меня всегда охватывало чувство гордости за близость к ним. Сам я к их деятельности не имел никакого отношения. Что не помешало мне разделить наказание за несовершенные преступления.
Конспирацию же, проявляемую ими по отношению ко мне, я объяснял объективными причинами — моей молодостью и отсутствием опыта, но она все-таки вызывала во мне чувство обиды. Поэтому и остались в тени их конспиративные связи, я не могу назвать ни одного человека, с кем встречались Георгий и Павел за границей, хотя оба были всегда на виду.
Размышляя об их работе в Швейцарии, я допускаю, что положение свое они использовали для сбора нужной информации и последующей ее передачи. Зная специфику работы, они продолжили свою деятельность и в Швейцарии, хотя и отказались от побега к союзникам. Я впервые высказываю такое предположение, но с тех пор прошло много лет, тогда мне было двадцать три года, и все принималось на веру, безо всяких если бы и кабы.
Но на вопрос: «Кто же они?» — я так и не ответил.
Я не знаю.
Самый значительный событиями отрезок жизни в Швейцарии приходился на последние три с половиной месяца. Судя по швейцарской прессе, желание властей использовать пребывание интернированных советских граждан для восстановления дипломатических отношений с СССР, а там, глядишь, и для налаживания торгово-экономического сотрудничества чувствовалось еще задолго до приезда миссии.
Работа по организации лагерей русских беженцев была закончена и все необходимое для их транспортировки подготовлено. Но местные власти добивались приезда официальных представителей Москвы для контактов по всем интересующим их вопросам, не только по репатриации.
31 июля [24]в Берн приехала Советская репатриационная миссия — частью из Москвы, частью — из Парижа. Возглавлял миссию генерал-майор Вихорев.
А я приехал сюда в августе 45-го года. Мне лично Берн запомнился таким, каким я увидел его из отеля Bellevue у старой площади. На площади городская ратуша, от которой проходит дорога на мост, соединяющий старую часть города с новой. Она застроена современными зданиями и особняками посольств многих государств.
Штаб-квартира советской репатриационной миссии расположилась в Берне в новой части города, в здании гимназии, и обслуживалась советскими репатриантами. В гимназии были освобождены несколько классов для обслуживающего персонала, подготовлены рабочие кабинеты работников миссии. Здесь же нужно было принимать посетителей, обрабатывать документы, получать и отправлять корреспонденцию. Здание находилось под круглосуточной охраной швейцарских солдат, вход в миссию был воспрещен.
Туда-то, по рекомендации Круповича, направили в качестве переводчика и меня.
Теперь и у меня появилась возможность после стольких лет изоляции встретиться с советскими людьми. Больше трех лет длилось мое отчуждение от прошлого, теперь представлялась возможность восстановить утерянные связи.
Накануне свидания с официальными работниками советской миссии меня обуревали чувства сожаления и неуверенности за годы, прожитые в Германии, за принадлежность к лагерю Вустрау. В том, что руководство миссии знало о нашем прошлом, сомнений не было. Но в любом случае я сам должен был рассказать им о лагере Восточного министерства. Томительное ожидание предстоящего разговора походило на состояние человека, которому нужно удалять зуб. Как отнесутся они к добровольному признанию? Останутся ли доверительными наши отношения, без чего немыслима работа в миссии?
Я решил попросить начальника штаба, полковника Алмазова, принять меня по личному вопросу и ждал удобного момента. И вот он наступил. Просторная светлая комната с двумя большими окнами, стол и стулья для посетителей — чисто рабочая обстановка, без излишеств.
Полковнику Алмазову, похоже, было более пятидесяти — седая голова, располневшая фигура, не утратившая легкости. Взгляд открытый и доверительный.
— Разрешите, товарищ полковник. Я хотел поговорить с Вами по личному вопросу.
До прихода к нему я не раз представлял беседу с этим человеком и, услышав «Я Вас слушаю, садитесь», сразу же приступил к самому главному.
— Товарищ полковник, фамилия моя Астахов, Петр Петрович, 1923 года рождения, уроженец Ирана… Прибыл сюда по рекомендации старшего офицера связи при комиссариате Круповича Георгия Леонардовича, который, зная мои познания в языке, решил рекомендовать меня для работы в штаб.
— Да, да, продолжайте, слушаю Вас.
— Есть некоторые обстоятельства, которые не позволяют мне без промедления приступить к работе. Я должен рассказать некоторые подробности о своем плене, и узнать Ваше мнение… — Я обдумывал ход мыслей, чтобы продолжить разговор.
— В плен я попал в мае 1942 года под Харьковом. Вы, конечно, знаете историю этого окружения? Я прошел через многие лагеря военнопленных, расположенные на нашей территории, пока не попал в Германию.
Алмазов продолжал слушать и снова произнес: «Да, да».
— Но в Германию меня привезли не в обычный рабочий лагерь для военнопленных, а в лагерь Восточного министерства, созданного для подготовки пленных в административные органы оккупированных районов Украины, Белоруссии и юга России. Лагерь этот пропагандистского толка, в котором нас знакомили с политэкономическими и государственными материалами устройства современной Германии. Потом освободили из плена и должны были отправить на оккупированную территорию на работу.
Я рассказывал и прятал глаза от полковника и не видел его реакции. То, что я сказал, было главное. Я на мгновенье остановился.
— Но попасть на свою территорию не удалось, война изменила направление военных действий. Немцы начали отступать и вместо оккупированных районов я остался в Германии.
Полковник продолжал слушать меня и спросил:
— Что же потом?
— Потом я уехал в Берлин в строительную фирму, где занимался ремонтом разбомбленных домов, проработал там полтора года, а затем, как строительный рабочий, приехал на остров Reichenau, чтобы и здесь заниматься ремонтными работами…
Я чувствовал, как с каждым сказанным словом мне становилось легче и свободнее, ибо главное, что нужно было сказать, и что меня более всего тяготило, я уже произнес.
— Как Вы оказались в Швейцарии? — спросил полковник. — Вы совершили побег?
— Мы совершили побег группой в пять человек, все его участники в настоящий момент в Швейцарии.
Освободившись от тяжелого груза, касающегося принадлежности к Вустрау, я подумал об удивительном равнодушии полковника к этим сведениям. «Ну, слава Богу, кажется, пронесло».
И продолжал уже более спокойно:
— Когда я узнал, что меня рекомендовали на работу в штаб, я посчитал необходимым поставить Вас в известность о моей принадлежности к лагерю Восточного министерства и, если этот факт станет причиной отказа, честно сказать об этом.
Итак, я все сказал. Мои наивные, заимствованные из советских кинокартин о запутавшихся в сетях шпионах представления о «чистосердечном признании», об «исповеди в грехах» подсказывали, что главное я уже совершил — пришел и рассказал о случившемся.