Подполковник сел. Обводя собравшихся внимательным взглядом и откашлявшись, поднялся Смиренин и обратился к залу:
— Товарищи! Я не хочу повторяться, а хочу сказать вам вот о чем: наша миссия прибыла сюда на определенный срок. Он небольшой, так как по договоренности с правительством Швейцарии отправку наших граждан можно будет начинать уже через несколько дней. Все необходимое для этого на станциях Санкт-Маргреттен и Букс уже подготовлено. Поэтому первый эшелон может быть отправлен в Советский Союз в ближайшие дни.
— В связи с этим хочу просить вас не откладывать свое решение ехать домой. Помните, что пребывание миссии ограничено временем и вам следовало бы воспользоваться этой возможностью сейчас. Чем больше вы будете раздумывать над этим, тем дольше вы не увидите своих близких. Решайтесь, товарищи! Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
Но зал молчал на эти слова, и молчание это нужно было обязательно преодолеть. Подполковник вновь обратился вновь к присутствующим:
— А может быть, кто-то хочет выступить? Внести свои предложения? Так, есть желающие или нет?
Об этом митинге собравшиеся знали еще со вчерашнего для; вероятно, до приезда миссии в Шаан здесь обсуждалась предстоящая повестка дня. Нужно было вызвать людей на откровенность. А то, что они к выступлению были готовы, подтвердил голос из середины зала молодого поручика, который попросил слово и четким, хорошо поставленным голосом, обратился к подполковнику, — первое же слово резануло слух:
— Господин подполковник, — начал он и сделал небольшую паузу, как бы прислушиваясь к собственным словам. — Вы нарисовали картину того, что ожидает нас в ближайшем будущем после возвращения в Советский Союз. Вы сделали особый упор на то, что нас ждут на Родине родные и близкие люди. Вы, господин подполковник, говорили и о прощении Родины. Так ли все это?
— Мы родились в Советском Союзе и прожили там жизнь. Мы служили в Красной армии и знаем, что такое военная присяга и советская Конституция. И не надо, господин подполковник, «наводить тень на плетень». Знайте, что мы любим свою Родину — Россию, свой народ и оставленных близких. Мы ждем часа своего возвращения и свидания с ними. Но знайте, что до тех пор, пока в Советском Союзе не перестанет существовать Сталин и клика его приспешников-коммунистов наш возврат на Родину не состоится. Не теряйте зря энергии и время, — так закончил это эмоциональное выступление поручик.
Оно было встречено долгими аплодисментами и выкриками одобрения. Я впервые слушал такое открытое антисоветское выступление и особенно слова о Сталине и коммунистах, и понимал, как подействовали они, эти слова, на работников миссии. И все же дальнейший поворот разговора оказался неожиданным.
Из зала попросил слово уже немолодой, изрядно потрепанный жизнью и невзрачный на вид, человек.
— Товарищи! Я вместе с вами прошел весь этот длинный путь — вы знаете меня. Сегодня нам представляется возможность выбора: либо остаться здесь, либо вернуться домой. А задумывались ли вы о том, что ждет вас здесь? Я хорошо представляю наше будущее. Нам гарантирована жизнь рабочего быдла, от зари до зари в хозяйстве крестьян, и никаких других перспектив. Да и можно ли ожидать лучшей доли, если мы чужие на этой земле, без гражданства и прав?
Пусть нам будет трудно, нас ожидает разоренная страна, но мы ее граждане, мы вернемся на свою землю, где все близко и дорого. Так думаю не только я. Товарищ подполковник! Запишите меня первым, фамилия моя Анкудинов, — потом он обратился к рядом стоящему парню и спросил его:
— Кушнарев, запишите, Кушнарев Николай!
«Легкая рука» Анкудинова расшевелила людей, к столу стали подходить решившиеся на отъезд, называя фамилии. Из первых шести я запомнил лишь две, хотя первая шестерка осталась в памяти, потому что она оставалась в княжестве до нашего отъезда, когда все желающие уехать в Советский Союз уже покинули Liechtenstein, а шестерка улетела вместе с нами на самолете, так как по неизвестным мне причинам за возвращение шестерки отвечали сами офицеры.
Масса, взбудораженная Анкудиновым, раскололась, и теперь чувствовалось, что чаша весов склоняется в сторону «возвращенцев». У стола стало многолюднее, шла запись желающих. Митинг закончился; люди стали расходиться. Решили покинуть спортивный зал его организаторы. Франц ожидал нас у ворот.
Едва машина тронулась с места, как заговорил терпеливо молчавший Владимир Иванович. Он почему-то обратился не к майору, а ко мне:
— Слыхал, Петр Петрович, что говорил этот мерзавец? — с чувством оскорбленного человека начал подполковник.
— Нет, ты подумай! Меня больше всего удивляет и возмущает тон и его слова. Мальчишка! Его вырастила и воспитала Советская власть, он же ее ровесник, и такая ненависть, такая злоба. Меня всего трясет, я никак не могу успокоиться. Он получил все от этой власти, и вот на тебе, такая черная неблагодарность, сукин сын!
Я слушал подполковника и думал о словах молодого поручика, и осуждающие мои мысли объединялись в одно целое с мыслями Владимира Ивановича. Я так же, как и он видел в них черную неблагодарность. Я кивал подполковнику в знак согласия, произнося временами многозначительно: «Да…» Потом я не раз возвращался к этому эпизоду, но в оценках слов подполковника уже не было того детско-наивного подхода, какой был в минуты происходящего в Шаане митинга.
А ведь случай в Шаане не был единственным.
Еще один конфликт возник, как рассказывали, в кантоне Граубюнден, в лагере грузинских легионеров. Туда приехала группа из советской миссии, узнавшая из неофициальных источников о существовании грузин-невозвращенцев. Разговор у них проходил примерно по такому же сценарию, как и в Шаане, с той разницей, что желающих вернуться в Советский Союз не оказалось.
Закончилась эта история неожиданно. Группу хотели вывезти силой, но, заподозрив это, грузины обратились к властям, и те срочно приняли меры для их эвакуации на новые места. Грузин, что называется, и след простыл, им было предоставлено политическое убежище. Работники же уехали из лагеря «несолоно хлебавши».
Ежедневные встречи и длительное общение с Эдуардом Александровичем позволили ближе познакомиться и узнать этого человека. Он оказался потомком знаменитых русских адмиралов Епанчиных, о которых я кое-что знал только из литературных источников, но с этой стороны я не проявил особого любопытства к его происхождению.
Когда же я узнал, что брат отца, дядя — Фридрих Фальц-Фейн был основателем известнейшего в мире, расположенного на Херсонщине заповедника «Аскания-Нова», я проникся к нему чувством неподдельного уважения. Уникальный заповедник, о котором я узнал еще в детстве, был для меня куда авторитетнее! После революции семья Фальц-Фейна бежала во Францию, а в конце тридцатых годов Эдуард Александрович переехал в Вадуц, где и остался на постоянное жительство.
Во времена моего с ним знакомства он проживал в центре маленького городка, где теснились государственные учреждения и очень уютное кафе-ресторан Real, к которому пристроился жилой дом хозяина. Рядом с ним находился и маленький одноэтажный домик-магазин, в котором жил Эдуард Александрович, я не раз бывал у него по разным надобностям. В магазине он продавал фототовары, да и сам занимался фотографией. Я сегодня очень сожалею, что подаренный мне им на память альбом со снимками о нашем пребывании в Liechtenstein'е, у меня изъяли при аресте и больше не вернули.
Еще тогда я отмечал способности Эдуарда Александровича кадрировать снимки, делал он это с врожденным умением и художественным вкусом, отчего фотографии его напоминали миниатюры, созданные художником.
В годы жизни во Франции он увлекся велосипедным спортом и достиг значительных успехов — был чемпионом Франции в каком-то виде. Он показывал мне последнюю облегченную модель, весом в 7–8 кг, особую его гордость. Ежедневно Эдуард Александрович совершал велосипедные прогулки по берегу Рейна.
Умение общаться с людьми создавало благоприятную почву и для переговоров, и для налаживания дружеского общения. Со всеми он был любезен, всем оказывал помощь и поддержку. Таким он и остался в моей памяти.