В пьяном забытье, он выкрикивал мне:
— Все Вы бляди!.. Вы мерзавцы, я ненавижу вас всех… Вы предатели… Вас всех нужно к стенке… Я бы сам расстрелял каждого.
Согласитесь, что более откровенного «признания» можно было больше не выслушивать, чтоб понять все.
Постепенно сознание угасало в нем; я уложил его поудобнее на постели и, убедившись в том, что он уснул, пошел к себе.
Было уже поздно. Мне не спалось, и я раздумывал над тем, что исторг из себя подполковник. Другой бы на моем месте отреагировал на это так, как я сказал, а я посчитал слова об «изменниках», «презрении» и «расстреле» бредом пьяного человека, не более. Заставить себя сбежать я тоже уже не мог. Я принадлежал не к той категории решительных людей, которые выполняют задуманное. Полученные мною «сигналы» не повлияли на мое конечное решение: я вернулся на родину, но потерял свободу.
…Ночь между тем продолжалась. Я вышел из номера, чтобы заглянуть к Владимиру Ивановичу и узнать — жив ли?
Неприятная картина представилась мне в эту минуту. Подполковник лежал поперек двух кроватей и храпел, а у изголовья темнело свежее большое рвотное пятно от выпитого и съеденного сегодня вечером.
«Какая свинья! Что же делать? Теперь и позора не оберешься. При всех случаях его нужно разбудить». Проснулся он быстро и скоро пришел в себя, хотя спал не более двух часов — видимо, сознание вернулось от одного вида случившегося.
— Петр Петрович, разбуди Франца. Который теперь час. Говоришь, пятый? В пять будем трогаться, чтобы не встретиться с хозяйкой. Иди, иди, Петр Петрович, и поторопи Франца.
Меня преследовало в эти минуты чувство нашкодившего человека, и хотелось бежать подальше от содеянного. Хорошо бы и впрямь выехать до пробуждения хозяйки!
Было уже начало шестого, когда мы спускались вниз и — о, Боже! В вестибюле первого этажа, свежая и улыбающаяся, нас встречала хозяйка. Как будто и не было этой ночи, и этого происшествия. Как ни в чем не бывало, она была сама любезность и предупредительность.
— Что все это значит? — сказала она, показывая на наш дорожный вид. — Я не разрешаю Вам ехать, пока Вы не позавтракаете. Я это быстро организую. Идемте, господа, в ресторан.
Пришлось покориться и терзаться мыслью: «Знает ли она уже о случившемся конфузе?» Но никаких признаков недоброжелательства до самой последней минуты она не проявила, и мы так же любезно простились, как и вчера познакомились.
Рассказал я об этом не для того чтобы «отомстить шефу» за обман и вероломство и за неразборчивость в средствах, а для того чтобы еще раз подчеркнуть свой собственный подход к оценке сложившейся ситуации.
И еще об одном эпизоде, характеризующем Хоминского, я хотел бы упомянуть.
Каждый день из Санкт-Маргретена в Советский Союз уходили эшелоны с интернированными, и их становилось, соответственно, с каждым днем все меньше. Мы понимали, что и наше пребывание в Швейцарии тоже подходит к концу.
По приказу генерала уехал в Париж Георгий Леонардович, он принял там госпиталь советских раненых. Потом наступила очередь Августина и Кости — они уезжали поездом из Санкт-Маргреттена. Таким образом, от всей группы в Швейцарии остались только мы с Павлом. Он проводил в Советский Союз Ольгу. Квартира в Берне осиротела, в ней остался один Иванов. Там долгое время находился своеобразный штаб, а также склад различных вещей и продовольствия, которые Иванов выдавал отъезжающим. На складе было еще много вещей и продуктов. Можно было взять с собой добротное военное обмундирование с полным комплектом всего положенного для экипировки военнослужащих: это добро подарили советским интернированным американцы. Оставалось много продовольствия, но уже некому было отвечать за сохранность или за возвращение всего этого бесхозного богатства.
Однажды мне пришлось побывать на квартире Иванова вместе с Владимиром Ивановичем. И ему Павел показал этот склад вещей и продовольствия и задал вопрос:
— Что Вы думаете? Стоить ли взять что-нибудь с собой в дорогу в Союз? Здесь все фасованное и консервированное, оно не портится и пролежит долгое время. Как там у нас дома — не голодно?
Хоминский улыбнулся сказанному и с оттенком иронии спросил:
— Вы мне серьезно задаете этот вопрос? Неужели у Вас есть какие-то сомнения на этот счет? Павел Семенович, ведь мы едем не куда-то там… — он не назвал эту предполагаемую страну и продолжал: — Мы едем в Советский Союз и выбросите, пожалуйста, из головы мысли о продуктах.
Слова эти я еще не раз вспоминал, когда, после возвращения в Советский Союз, воочию столкнулся с послевоенной действительностью. Для чего же тогда был нужен этот спектакль?
Где бы человек ни работал и какую бы веру ни исповедовал, он не должен обманывать людей, вводить их в заблуждение, дезориентировать. Разочарование всегда неприятно, а если оно исходит от человека, занимающего высокое общественное положение, оно неприятно вдвойне.
Сколько сброшенных кумиров и авторитетов принесло нам Время! «Нет ничего тайного, что бы не стало явным». Мудрость этих слов доказана Временем — самым справедливым и объективным судьей на планете.
Государственный аппарат, которому служили все чиновники, забывал о главном — что они еще и люди. Хоминский под благовидной внешностью скрывал именно эти черты, и это не красило его.
Послевоенные репатриационные миссии прибыли в Европу с определенной целью — поставить «сети для улова». Задача ставилась на «максимум». Для этого использовались все средства, и «рыбаки» не гнушались ничем. «Рыба» мелкая, крупная, сортная, несортная — все шло на дальнейшую переработку в различные проверочно-фильтрационные заведения на необъятной территории страны. Богатейший опыт так называемых исправительно-трудовых учреждений позволял просеять через свое сито миллионы людей, не теряя их трудового потенциала и отбирая по различным критериям и соображениям тех, кто «почище» и кто «погрязнее».
Среди проходящих проверку «чистых» вообще не могло быть, так как все, побывавшие в оккупации или у немцев в Германии, получили на всю дальнейшую жизнь тавро людей второго сорта, для чего система учета в разного рода анкетах имела специальные графы. Но доверчивая, уставшая от военных невзгод и мучений, масса не вдавалась в происходящее и, будучи не в силах разобраться во всем своим умом, была не в состоянии и, что называется, «косяком перла» в расставленные сети.
Трагедия этих «проверок» была в том, что в этом многомиллионном потоке было столько различных человеческих индивидуумов, судеб и дорог, что разобрать всех, распутать и каждому определить свою «долю», было практически невозможно. Всякая наша «кампания» предусматривала коллективный подход, все делалось «чохом», и тут уж не до индивидуальных анализов и персональных нюансов.
Тем более если страна разрушена, если нужна дармовая сила, судьба которой мало кого трогает. Выбраться из таких сетей могли только те, кто выдавал себя за другого, в надежде и в будущем спрятать концы на свободе. Но таких, как мы, не скрывавших всех подробностей жизни в плену, ожидала единственная дорога — дорога в места «не столь отдаленные».
Беда «проверяемых» была еще и в том, что в обществе за несколько десятилетий сложился определенный стереотип. Он состоял в том, что каждый, кому определили проверку на политическую лояльность, уже этим одним был определен в разряд неблагонадежных и на всю оставшуюся жизнь. Поэтому каждый, кто прошел через подобный фильтр, знал выражение: «сюда — в широкие ворота, отсюда — в игольное ушко».
Общество создало страшную систему государственного давления и политического надзора, лишив человека элементарных защитных функций и поэтому готового быть уничтоженным в любое время. Люди, служившие и поддерживающие систему, мнили себя особыми, начисто забывая все, что относится к правам человека. Эта особенность вызывала у граждан Союза и в других государствах чувство страха и рабского повиновения. Мир шумел, возмущался, требовал, а Союз плевал на все и продолжал гнуть свою линию.