Этот особый аппарат был ужасен тем, что люди, его составляющие, за каким-нибудь небольшим исключением, жили и работали под девизом «все средства хороши для достижения цели», а к людям подходили лишь с одной меркой «кто не с нами, тот наш враг, тот против нас, тот должен пасть» и с вывернутой наизнанку пословицей: «все человеческое нам чуждо».
Когда я задумываюсь о служебной принадлежности Владимира Ивановича, то в голову невольно приходит мысль о государственной безопасности — на ней лежит особая печать, которую не спутаешь ни с одной другой. Под его, казалось бы, доброжелательной и благовидной внешностью, скрывался человек-перевертыш. Он, будучи в Швейцарии со мной более трех месяцев, ничего не захотел увидеть во мне. То, что я был в плену и в лагере в Вустрау, позволяло ему оценивать людей, и меня в том числе, в точности так же, как рассматривает людей аппарат. Он красиво улыбался, а про себя думал: «Ах, ты гад! Предатель!» Говорил, что сам отправит домой, а вместо дома нашел более надежное место в проверочном лагере, куда после приезда «не показал носа». Он все делал, как хороший рыбак, чтобы побольше оказался улов, — этот ловец человеческих душ, получавший взамен новые звезды, награды и продвижение по службе!
А благодарная, казалось бы, миссия помочь советским людям вернуться домой превращалась, по сути своей, в операцию Госбезопасности отправить на родину любыми средствами всех тех, кто, по мнению компетентных органов станет активной оппозицией Советскому режиму.
До моего отъезда в Советский Союз оставались считанные дни. Наступил ноябрь, который в Швейцарии гораздо теплее, чем в России.
Перед праздником стало известно, что генерал устраивает в гостинице прием для оставшихся в Швейцарии работников миссии. К моему удивлению и величайшей радости, на этот вечер, посвященный празднованию Великого Октября, приглашали и «париев» миссии — интернированных репатриантов. Это было неожиданно, так как впервые работники миссии «второго сорта» получали приглашение генерала принять участие в торжестве вместе с официальными лицами.
Но понять это и оценить могли лишь те, кто долгие годы военного времени находился в нашем положении. Я впервые присутствовал на приеме такого ранга, когда в громадном зале генеральских апартаментов вместе с работниками миссии собрались многочисленные гости. Ослепительное освещение, шпалеры и занавеси, дорогая обстановка отвечали общему настроению праздничного вечера. Вышколенные, в черных смокингах официанты и горничные, их внимание и предупредительность произвели на меня тогда сильное впечатление — я впервые присутствовал на таком высоком банкете.
Тем разительнее бросилась в глаза перемена окружающей жизни, когда через несколько дней мы прилетели в Москву.
Наш отъезд был назначен на 12 ноября 1945 года.
Наступало главное событие жизни последних лет — возвращение домой.
Ему предшествовали переживания непростых лет, описанных на этих страницах.
Уже ощущалось дыхание Родины и близость свидания с родными. Воображение рисовало картины приезда домой — в близкий с детства город, в родной дом, где ждали всю войну и продолжали ждать после ее окончания.
Ведь все эти годы я был среди тех, кто «пропал без вести». А какая мать может смириться с таким известием, оставить надежду на возвращение? Теперь появлялась, наконец, возможность вернуть ей из «надежды» живого человека.
Как много будет разговоров и вопросов о пережитом. Пролетели страшные годы войны с ее неизбежными жертвами, но все уже позади — теперь можно будет не думать о том, что «завтра» станет непредсказуемым.
С годами многое изменилось. Я тоже переменился. И нет уже того юноши, ничего не видевшего и не знавшего в жизни, домой возвращается молодой человек, прошедший трудную школу жизни, знания и опыт которой еще будут полезны его семье и его стране.
Особыми переживаниями этих дней стали мысли и чувства, связанные с Асей. Она, конечно же, жива, здорова и ждет меня «всем смертям назло», несмотря на жестокое и неопределенное — «пропал без вести».
Это не просто долгожданная встреча — это окончательный союз на всю жизнь, союз умевших ждать, союз не потерявших надежд на нарушенное войной счастье.
Есть ли что-либо большее, чем это ожидание?
Если говорить о сомнениях и тревогах, то и они не покидали меня. Но я верил в справедливость. Я предполагал, что по возвращении я не сразу смогу выехать из Москвы в свой город. Уйдут недели, может быть, месяцы, чтобы проверить все касающееся плена. А так как в моем прошлом никаких преступных действий против Родины нет — меня должны будут освободить.
Разве это моя вина, когда непредвиденные обстоятельства и случай определили меня в группу «специалистов», а затем в лагерь Восточного министерства?
Но как можно назвать такое стечение обстоятельств?
Волею Божией? Судьбой? Провидением?
Я считаю, а Бог тому свидетель, что отпущенные мне природой силы в те годы не позволили бы мне выжить в плену, как и миллионам мне подобных, и остался я живым лишь потому, что выпала мне не общая, а эта, «особая» доля.
Вопреки всем мрачным прогнозам, я убеждал себя никому не верить в недобрые предсказания и говорил уверенно:
— Я буду свободен!
Ну а что касается плена, то через лагеря прошли миллионы солдат — так неужто они все предатели? Это же противоречит здравому смыслу.
Но реалии жизни опровергли все мои рассуждения. Стрелка барометра судьбы от отметки «ясно» повернула на «бурю».
Перелет Цюрих-Москва
В полдень 12 ноября мы приехали с вещами в Цюрих.
В этот день было тепло и солнечно, а трава на поле выглядела такой зеленой, что казалось сегодня не ноябрь, а май.
Нас ожидал «Дуглас» — военно-транспортный самолет воздушных сил Советского Союза, с опознавательными знаками на крыльях.
В самолете не было кресел. С правой и левой стороны — укрепленные в корпусе брезентовые лавки, а середина предназначалась для багажа.
Нас было десять человек. Два офицера миссии — подполковник Хоминский, майор Смиренин, я, Павел и еще «шестерка» из Liechtenstein'a, которую, как я догадывался, офицеры должны были доставить в соответствующее ведомство Госбезопасности.
Настроение у всех было приподнятое. Офицеры после длительной заграничной командировки возвращались с солидным багажом, везли домой много «заморских» подарков — порадовать близких, вызвать зависть у знакомых. У меня было два чемодана и прекрасная, швейцарского производства, туристическая сумка-рюкзак со множеством кармашков и отделений. У Павла — такие же чемоданы и еще большой, специальный, с вещами, подобранными для Ольги, и целое приданое детских вещей для будущего ребенка.
Это был мой первый в жизни полет.
Я ожидал начала «крещения».
Все оказалось будничным — самолет оторвался от зеленого поля и взял курс на Москву. Но очень скоро, не знаю уж по каким причинам, было предложено посадить самолет в Праге.
Во второй половине следующего дня мы продолжили полет.
На глазах происходили перемены.
Светлая зелень цюрихского аэродрома сменилась темными массивами увядших лесов, поблекших полей и оголенной земли. Кое-где угадывались извилистые нити больших и малых рек. Иногда все это безмолвие застилали низко плывущие облака. Оставалось уже немного до места назначения, и это чувствовалось по температуре в самолете — ноги, одетые в лыжные добротные ботинки и шерстяные носки стали мерзнуть, а в иллюминаторах появились плохо различимые снежные лысины.
А вот и что-то похожее на аэродром и службы. Самолет совершает круг и идет на посадку, все ближе становятся земля и люди. Мы прильнули к иллюминаторам, стараясь угадать место посадки. Вот, наконец, и она — долгожданная Москва…