И вместе с этими словами в своем сознании, слышу крик ребят с противоположного борта:
— Ребята, смотрите, нас встречают! Вон, видите, «воронок»? Это за нами.
Что-то сжимает сердце. А самолет действительно подруливает к «черному ворону» и останавливается.
Собираемся к выходу, забираем вещи и ждем, когда откроется дверь самолета.
Наконец! Дверь открылась. Вплотную к двери примкнут трап, а второй конец его упирается в раскрытую дверь «черного ворона».
Внизу у трапа офицер госбезопасности с бумагами.
— Выходить будете, как записаны в списке. Отвечайте каждый свое — Фамилию, Имя, Отчество, год рождения, — обратился офицер к стоящим у трапа.
— Анкудинов, — назвал он первую фамилию…
Все шесть человек сошли по трапу в машину. Произошла маленькая заминка о чем-то переговорили с офицером Хоминский и Смиренин, а потом я услышал фамилию Иванова и свою. Павел сел в этот же «воронок». Затем и моя очередь.
Когда я вошел в машину, мне было трудно сориентироваться, куда я попал. Мы прилетели в Москву в шестом часу вечера, — уже темнело, — и в машине было трудно разглядеть ее содержимое. Это я понял позднее. С двух сторон были встроены боксы, — по четыре с каждой стороны. Затем из коридора в общее отделение, примыкающее к шоферской кабине, шла дверь, в которую арестантов заталкивали по необходимости — человек 20–25. Наш багаж попал в эту общую кабину, в нее же сели Хоминский и Смиренин, а мы оказались запертыми в боксах.
Меня запихнули в бокс в неудобном положении — спиной к двери, и, чтобы мне было удобнее, я должен был развернуться на 180°, чтобы согнуть колени и принять сидячее положение. В боксе была лавка, и она позволяла ехать в этом ящике сидя. Самое же гнетущее впечатление на меня произвела обивка. Неизвестному садисту, создавшему этот «собачий ящик-конуру» пришла в голову идея продуманного издевательства и психического воздействия с первых же минут пребывания в боксе на состояние арестанта. Все стороны ящика были обиты оцинкованной жестью, отчего создавалось впечатление, что тебя поместили в цинковый гроб, а в зимних условиях от жести исходил еще и леденящий холод.
А мысли с тревогой и страхом дорисовывали уже картины следующего акта возмездия, наговаривая растерянному сознанию, — «все это по собственной воле и желанию», «каким же нужно было быть дураком, чтобы поверить в эту бессовестную ложь и проглотить хорошо сработанную „наживку“»?
О несанкционированных расправах чекистов я был уже наслышан, неудивительно, что в сознании складывался именно такого рода исход теперешнего положения. Где же находится это место приведения приговора в исполнение? И никто ничего не узнает о том, что не был убит, прошел через войну и плен, вернулся в Союз.
«Какой идиот! Дурак безмозглый! Осел патентованный!»
Тем временем, после долгого перетаскивания вещей и разговоров, показавшимися для меня вечностью, заработала машина, в щели пробрался запах бензина. Кто-то, тихо переговариваясь, прошел через узкий коридорчик и затих в общем отделении.
Машина тронулась, раскачиваясь на кочках и ухабах; мы выезжали, вероятно, на шоссе и скоро почувствовали ровную дорогу. Поехали быстрее. Кругом стояла тишина, нарушаемая ритмом работы мотора, было похоже, что в машине в эту минуту нет ни единой человеческой души.
Ехали мы долго. Я не представлял, где именно мы совершили посадку, как далеко от аэродрома Москва. Но вот и первые признаки московских улиц — трамвайный скрип и лязг, сигналы машин, разговоры людей, знакомые звуки городской жизни, а вокруг кромешная мгла ящика.
Куда нас везут, где находимся мы сейчас?
По усилившемуся шуму было похоже, что мы где-то в центре. Да, кажется, я не ошибся. Машина вскоре остановилась, а затем, после коротких разговоров, куда-то заехала, и вскоре по голосам стало ясно, что из машины выводят людей. Снова все стихло.
Через несколько минут открылась дверь и моего бокса, мне предложили перейти в общее отделение.
Там уже находились Павел, Владимир Иванович и Смиренин. Кроме наших чемоданов здесь были вещи подполковника и майора. По всей вероятности, для них это была удобная возможность перевезти в «воронке» свой багаж и самим добраться домой.
— Ну, теперь поехали, — сказал Хоминский офицеру, и мы повернули назад к воротам.
Мне показалось, что мы заезжали на Лубянку, чтобы оставить там Анкудинова и его группу. Ехать стало свободнее и настроение изменилось. Из зарешеченных окошечек машины были видны уличные фонари, свет от них то освещал, то прятал во тьму по-зимнему одетых прохожих, следы снега на улице, по дыханию прохожих угадывалась ранняя для этой поры года холодная ночь.
Водитель, похоже, торопился к месту следования — в сторону Курского вокзала, где рядом Астаховым Мостом находился лагерь для интернированных граждан. Это сказал Владимир Иванович на вопрос: «Куда мы едем и как долго будем здесь находиться?»
Тяжелый камень, придавивший непомерным грузом при встрече в аэропорту, как будто, полегчал.
Во тьме слабо угадывалась плохо освещенная территория лагеря. Только у ворот свет, пробивающийся через окна проходной, освещал ближние постройки.
— Вот и приехали… А нам еще добираться до дома. Ты, Петр Петрович, не беспокойся, все будет в порядке. Вряд ли вас задержат здесь. Думаю, к Новому году будете уже дома. Всего доброго, до свидания.
Мы вышли из «воронка», забрали вещи и с дежурным пошли в лагерь.
Владимир Иванович и Смиренин, успешно завершив операцию по доставке изменников Родины в Союз, с полным удовлетворением выполненной задачи, навсегда исчезли из нашей жизни.
Часть пятая
В ОРГАНАХ ФИЛЬТРАЦИИ
ПФЛ № 174 у Курского вокзала
По плохо освещенной территории мы прошли мимо одноэтажных построек, похожих на административные помещения, а потом нырнули в темноту и остановились у деревянной лестницы, уходящей на второй этаж.
— Мы пришли, поднимайтесь наверх, здесь будете жить, — сказал сопровождающий и первым стал подниматься по лестнице.
Вместе с ним вошли мы в просторное, но низкое помещение, из которого исходил запах сырого непроветриваемого подвала. Маленькая тусклая лампочка еле-еле освещала пространство и двухъярусные нары посередине, на которых могли разместиться вповалку человек пятнадцать. На нарах какое-то подобие матрацев.
Когда я сбросил мешок и дотронулся до матраца, я понял, что там когда-то была солома, которая из-за давности, а также из-за числа людей, переспавших на ней, давно превратилась в труху. От матрацев исходила затхлая вонь, а в голове родилась мысль: «Как же здесь спать.» Еще не успели выветриться недавние условия жизни в Швейцарии.
— Чтобы вещи были целы, — обратился к нам сопровождающий, — рекомендую завтра же сдать в каптерку. Вы будете здесь до тех пор, пока вас не оформят в рабочую группу. Сейчас уже поздно, и поэтому ужина не будет. На довольствие вас поставят завтра. Завтрак начинается в семь, заканчивается в восемь.
Контраст между прошлой жизнью в Швейцарии и настоящей, в Москве, усилился еще больше на следующее утро, когда мы решили пойти в столовую, чтобы позавтракать.
Помещение столовой заканчивали убирать. Со столов в раздаточное окно уносили последние миски. Полы еще не успели высохнуть от обильной воды, выплеснутой уборщиками на пол, и трудно было пройти к раздатке, не замочив ног.
На окне лежало несколько мисок. Я посмотрел на эту «посуду» и мне стало не по себе. Она была изготовлена из консервированных банок американской тушенки, на сторонах которой сохранились еще фирменные надписи «Made in USA».
Можно ли осуждать бедность? Тем более бедность после тяжелейшей войны и разрухи! И тогда я не осуждал ее, а просто при виде этих мисок в сознании моем возникли мысли о нищете народа и о том, что, преодолев военные трудности, ему тут же нужно готовиться к трудностям послевоенным. И так всю жизнь! Для чего же тогда эта постоянная борьба без результатов и улучшения, когда самодельные жестяные миски сорок пятого сменились на пустые прилавки девяностых? Можно ли не замечать эту оскорбительную бедность? До каких же пор?