Такое сложилось у меня в послевоенный год мнение, и я готов был нести заслуженное наказание. Это искреннее раскаяние за плен становилось, как мне казалось, все более справедливым и обоснованным еще и потому, что к факту пленения в моем случае прибавлялся еще Особый лагерь Восточного министерства Германии. В этом ведь можно было усмотреть какую-то закономерность в выборе средств и действий для сохранения жизни: сначала плен, затем Особый лагерь, перспектива отъезда на работу в восточные оккупированные районы — все это звенья одной цепочки.
Опровергать эти факты и доказывать, что все это лишь стечение обстоятельств, чтобы выжить, мне было «не по зубам». Нужна была правовая подготовка, знание норм и законов, опирающихся на «права человека», слишком слаб и неподготовлен был я для роли оппонента: не хватало ума, логики, знаний, аналитического опыта. Поставленное тогда мне следствием клеймо сохранялось на всю жизнь, и ничто не могло смыть его.
И я пришел к выводу: раскаяться в случившемся и просить трибунал принять во внимание сложность обстановки, мой возраст — мне было лишь восемнадцать лет в год призыва.
Но вот прошли первые четырнадцать дней ожидания, затем еще неделя, потом другая, а вызова все нет. Потом счет пошел на месяцы, я продолжал недоумевать, искать причины столь долгого ожидания решения трибунала. Писал заявления, надеясь узнать дату предстоящего суда и сроки продолжительности содержания в тюрьме.
Зима была на исходе. Только по утрам держался легкий морозец, да тонкий ледок после ночи на оставшихся от весеннего солнца лужах. Теперь уже не такой страшной казалась и дорога в лагерь — приближающееся тепло — наиболее подходящая пора для этапа.
Полной неожиданностью в эти дни была передача теплых вещей и продуктов. «Веселый» передал мне бумагу, чтобы я расписался — я узнал крупный, размашистый почерк мамы. Она как будто почувствовала мои тревоги и передала довольно «свежую», военного образца телогрейку, купленную, вероятно, на московской барахолке, и ношенные, подшитые войлоком валенки. Кроме вещей, в передаче было два кирпичика ржаного хлеба, вареная картошка, яйца, кусочек масла, пиленый сахар и кисет с махоркой.
Значит, мама в Москве.
Подумать только, как складывается обстановка — четыре года я не видел родных, вернулся живым после войны на Родину. Мама узнала, что я в Москве и приехала в надежде на свидание. А увидеться и поговорить с ней я не могу. Каково?
Я понимал, что совершить такую поездку в послевоенное время было очень тяжело. Я не знал, что в семье после моего отъезда в армию немолодые родители решились на третьего ребенка — ведь война, и всякое может случиться. 15 ноября 1942 года в семье родилась девочка, ее назвали Ларочкой.
Когда мама решилась на поездку, трехлетнюю Ларочку нужно было забрать с собой. Все эти подробности мне стали известны через десять лет, когда я вернулся из заключения. Мама всего лишь раз до войны выезжала с нами в Москву по приглашению сестры. Решиться на поездку теперь, в послевоенное время, было сложно и рискованно. Отец работал да и по характеру своему был менее пригоден для поездки.
Маме решила помочь близкая к семье соседка — Изабелла Марковна Равин-Каплан, женщина энергичная, деловая, опытная, они вместе выехали в Москву.
Остановилась мама у сестры, которая только-только пережила стресс, связанный с моим возвращением из Швейцарии и последующим после этого арестом. Я после месячного пребывания в Москве исчез и через какое-то время оказался в Бутырской тюрьме. «Шибко» партийная Людмила Семеновна была «на смерть» перепугана случившимся и, опасаясь за свою служебную карьеру, решила «откреститься» от племянника.
Когда мама попала в ее дом, ей ультимативно предложили забыть мое имя и прекратить разговоры обо мне. На этой почве отношения между сестрами были испорчены и восстановлены были лишь после приезда в Баку тетки и бабушки в 1957 году.
Мама, передав единственную передачу, не стала задерживаться в Москве и, «не солоно хлебавши», возвратилась домой.
В свидании со мной ей было отказано, мы увиделись только в ноябре 1955 года, то есть почти через четырнадцать лет после моего отъезда на фронт.
Каждый день в Бутырку поступали «новобранцы». По-разному происходила их адаптация. Одни замыкались; необходимо было время, чтобы освоиться с обстановкой, привыкнуть к людям. У других этот период проходил менее болезненно, и как-то быстро наступало желание рассказать о себе. Но были и такие, которые так и не «оттаяв» продолжали молчать.
Летом 1946 года я встретил в Бутырках молодого человека моих лет. То был Вася Смирнов, моего года, уроженец Москвы. Бывший радист советской разведки в Италии в годы войны. Там же и был арестован и доставлен в Москву для следствия. Возраст и общность интересов сблизили нас, мы подружились.
Он рассказал необычную историю, случившуюся с ним в 1944 году. Летом 1944 года разведгруппа из Москвы вылетела самолетом на Адриатику, на базу воздушных сил, в итальянский город Бари.
Рассказывая об операции, он не вдавался в подробности задания группы, но сказал, правда, что она проходила длительную подготовку и все ее участники тщательно отбирались на многочисленных проверках и собеседованиях. Была взята подписка о неразглашении секретных сведений и о соблюдении всех требований конспирации.
Представляете его патриотический настрой? Он прекрасно понимал, что ожидает его в двадцать с небольшим лет, в годы, когда судьба свела его с внешней разведкой, а сама жизнь только начиналась.
Воздушная база находилась в стороне от театра военных действий. А происходили они тогда в центральной части Италии, на подступах к Риму. Союзники в это время пытались продвинуться в северные районы, чтобы потом соединиться с наступающими на юге-востоке Европы частями Советской армии. К концу года к активным действиям перешли итальянские партизаны и силы сопротивления. Положение немецких войск в Северной Италии с каждым днем ухудшалось.
Военная миссия, в которой служил Вася, к этому времени перебазировалась в оставленный немцами Рим. В этом городе и произошла та история.
Вася был неприметен с виду — среднего роста, худощав, с очень простым и некрасивым лицом. Остриженная в тюрьме голова еще больше подчеркивала его калмыцкую внешность. Круглолицый и скуластый, с широким курносым носом и бесформенными губами он никак не походил на уроженца Москвы. Нрава был веселого и общительного, а задорные глаза постоянно выражали этот настрой. Светлые волосы и такие же брови, сливавшиеся с лицом, делали его облик маловыразительным. Думаю, он понимал, что некрасив, и не раз в шутку сам себя называл «Квазимодо».
Я интуитивно угадывал в нем хорошего человека. Мне нравилось, что в трудных условиях он не стал прагматиком. Он выбирал друзей по духовной близости и интересам. Судьба уготовила нам новогодний подарок: нас вместе отправили на этап.
Не помню, чтобы он унывал в тюрьме. Вполне возможно, что эти качества понравились и его итальянской подруге, укрепили их отношения и союз. Первое время он скрывал свою связь, понимая, что преступил Закон. Но сохранить тайну на виду у всех невозможно.
Когда-то этот день должен был наступить. К тому, что он близок с иностранкой, добавился еще один усугубляющий момент — она было дочерью римского префекта полиции. При несерьезном увлечении он мог бы расторгнуть связь и прекратить встречи. Забыть одну подружку и найти другую.
Но их отношения складывались иначе, он полюбил Сильвию. Она ответила взаимностью. Он стал часто бывать в ее доме, познакомился с окружением. Родители не возражали против их союза, и встречи продолжались. Дальнейшее сближение прошло по обычному сценарию — настал день, когда она сказала, что у них будет ребенок. Положение требовало решительных мер, нужно было что-то предпринять, чтобы узаконить брак.
Но что? Ведь он нарушил присягу и другие обязательства! Что делать, и есть ли выход?
Любовь к девушке, долг и честь, простая порядочность, подсказывали единственное решение — ничего не утаивать от командования. Признаться во всем и совместными решениями разрешить трудности (наивный молодой человек!). Внутренний голос подталкивал его к разговору с начальником миссии.