Поэтому и организовывались лагеря по национальным признакам. Каждой нации предоставлялась возможность самостоятельно определиться с помощью своих преподавателей-наставников, способных на своем языке разъяснить идеологические основы немецкой политики. И лагерь Вустрау, где сосредотачивались все освобожденные из военнопленных лагерей, был также организован по национальному принципу. Отдельно по блокам размещали русских, украинцев, белорусов, кавказцев.
Так же и по тем же признакам отправляли и на работу на Восток.
А чтобы не произошли нежелательные перекосы разработанной политики, немцы осуществляли постоянное руководство и контроль за работниками Восточного министерства.
Ну, кажется, я правильно разобрался в сути политического ответа на вопрос полковника Коршунова, почему русским военнопленным были нужны русские преподаватели? Мой анализ основывался на объективных данных, поэтому и ответ должен быть правильным. Но это был ответ лишь на первую половину вопроса. Нужно ответить и на вторую. Она касалась белой эмиграции.
Я уже называл в «Записках» фамилии Редлиха, Брунста, Поремского, оказавшихся на Западе после революции 1917 года в России. Об их принадлежности к НТС [33], основанному белой эмиграцией в Европе, я узнал позднее уже из советских источников информации.
О существовании самого Союза я слышал в Германии, но четкого и ясного представления о нем не имел. Вроде бы, главной его задачей была борьба с коммунизмом и коммунистическим режимом Советского Союза. Это-то особенно и интересовало органы Государственной безопасности в Москве.
Каждый год Лубянка прибавляла к уже имеющимся сведениям новые, и НТС приобретал все более четкие контуры в своей антисоветской направленности. Возможно, новый пересмотр имеет в виду нашу принадлежность к НТС?
Но меня с НТС ничто не связывало, а о принадлежности к Союзу Иванова или Круповича я ничего не знал. Новый виток следствия, поставивший своей целью связать нас с антисоветской организацией, сменил бы все характеристики первого следственного дела с одной единственной целью утяжелить вину, по-иному взглянуть на организацию побега в Швейцарию, навязать сотрудничество с американской разведкой, обвинения в шпионаже. Однако все эти новые версии я воспринимал как искусственно выдуманный бред следственного аппарата, не имеющего к нам никакого отношения. Абсурд какой-то!
Главным достижением прошедшей ночи и многочасового умственного напряжения был ответ на вопрос начальника управления. Меня распирала гордость за совершенное. Теперь я действительно могу ответить на много других вопросов, связанных с этой темой. Как же прав был полковник, когда говорил, что ответ на этот вопрос заставит отвечать и на другие. На ум явились крылатые слова: «Да здравствует разум, да скроется тьма!»
Я только сейчас понял силу анализа и ощутил прятавшийся доселе секрет самого процесса мышления. Теперь я твердо стал на ноги, научился размышлять и мыслить, передо мной открывался новый духовный мир человеческого бытия!
Команда «подъем» подбросила меня на ноги от восторга от только что обретенных открытий. Я постучал в кормушку и вскоре увидел дежурного вертухая.
— Передайте, пожалуйста, начальнику управления, что заключенный Астахов хочет видеть его — у меня есть показания для следствия.
После отбоя за мной пришли. И вот я снова в его кабинете, переполненный открытиями прошедшей ночи. Я пришел сюда, испытывая чувства победителя, и хотел, как можно скорее объявить о своем триумфе.
— У Вас ко мне разговор? Слушаю… — доброжелательно спросил полковник.
— Да, и очень важный… Вчера после разговора с Вами я не мог сомкнуть глаз, все обдумывал Ваш вопрос…
Полковник внимательно слушал, но по выражению лица я не мог определить, как он воспринимает сказанное — верит ли? Мои слова звучали, должно быть, убедительно. В них не было фальши. Я продолжал.
— Ваш вопрос застал меня врасплох. Но сегодня я, кажется, знаю ответ. Белая русская эмиграция была выбрана немцами для работы с советскими военнопленными по исторически сложившимся причинам. Они покинули Россию из-за смены общественного строя. Они потеряли все, надеясь, что недолго пробудут в изгнании. Но прогнозы не оправдались. Начавшаяся война подсказала руководителям Восточного министерства Германии, кого использовать для работы в России в качестве партнеров. Такой выбор устраивал обе стороны. Гарантом верности эмигрантов немцам было их долгое пребывание за границей, нежелание признавать советскую власть, преемницу России, ненависть к режиму. А предоставление возможности работать с русскими людьми и помогать им являлось дополнительным стимулом для согласия в сотрудничестве. Так представляю я себе этот альянс. На этом же принципе осуществлялись взаимовыгодные связи со всеми другими представителями многонационального Советского Союза. Сегодня я многое рассматриваю под таким углом зрения.
— Скажите, а как относились к предателям-эмигрантам военнопленные? Не было ли, в частности, у Вас лично скрытого отношения к ним, как к пособникам фашистского режима? — полковник этим вопросом хотел выяснить мою оценку деятельности белоэмигрантов, суть моих убеждений к врагам советской власти, к пособникам немцам.
Если бы этот вопрос задал мне капитан Устратов на первом следствии в Подольске, ответ мой звучал бы однозначно — они пособники. Теперь же я ответил на него несколько глубже и, несмотря на то, что эта сегодняшняя оценка приобщала и меня к категории эмигрантов-пособников, я ответил так, как того требовала истина.
— Знаете, мое перерождение сегодняшней ночью меняет оценки многим обстоятельствам прошлого. Если рассматривать деятельность белоэмигрантов без оптики и видеть только то, что лежит на поверхности — они пособники. Если же заглянуть глубже и рассмотреть истинные причины, приведшие их к сотрудничеству, их долг по отношению к русским людям в Германии и на оккупированной территории Востока, к военнопленным — оценка эта будет иной. Я допускаю, что есть факты из жизни этих людей, о которых я ничего не знаю, и тем не менее общение с ними в лагере, их поведение, разговоры не позволяют видеть в них предателей своих соотечественников или их скрытую связь с Гестапо.
— Вот в этом и заключается Ваше родство и связь с предателями Родины и Советского государства! И очень плохо, что за все эти годы Вы не разобрались в вопросе: «кто есть кто!», — так отреагировал на мои слова руководитель ведомства Госбезопасности.
Я подсознательно чувствовал его несправедливость (понимая, что иной оценки я услышать не мог) к моему откровению и свою полную незащищенность — это предчувствие оправдалось тогда, когда до моего освобождения оставалось лишь несколько месяцев… Но это было потом.
А сейчас я был доволен этим откровением и беседой с высоким начальством. Она мне напомнила диспуты щедринского карася, любившего заводить споры с зубастой и коварной щукой.
И еще одна мысль не давала мне покоя. Открывшиеся на окружающий мир глаза вызвали у меня такой жгучий и неподдельный интерес к вопросам философии, экономики, истории, права, что я задумал получить разрешение на литературу для удовлетворения возникшего любопытства и интереса к этим предметам. Появилось желание шире раздвинуть горизонты непознанного мира.
К тому же я почувствовал необходимость высказаться о жизни за границей не на допросе у следователя, а изложить все письменно самому, в собственноручных показаниях, осмысливая не только свои поступки, но и мысли, побуждения, планы, раскрывая тайники души. Желание исповедаться было продиктовано все тем же интеллектуальным пробуждением: мне казалось, что мысли мои вызовут интерес своим откровением и бескомпромиссностью и станут тем материалом, без которого многие вопросы, касающиеся жизни военнопленных в Германии, будут неясны. Так мне казалось, но так же в свое время размышлял и карась-идеалист. Со стороны же моя исповедь была похожа на покаяние уцелевшего ягненка перед вволю гульнувшим в стаде волком.