Выбрав селезня покрупнее, до которого было около 10 метров, я осторожно поднял лук, стараясь не делать резких движений, хотя от холода меня уже бил колотун, и, прицелившись, пустил стрелу. Селезень взмахнул крыльями, но, пронзенный насквозь стрелой, тут же затих. Несколько ближайших уток взлетели, но дальние, ничего не поняв, так же плавали. Дождавшись, когда они подплывут ближе, я застрелил еще одного, потеряв при этом одну стрелу, которая улетела куда-то в камыши. Сплавав за утками, я вылез на берег совсем окоченевший, моя "мужская гордость" от холода сжалась до боли. Зубы отстукивали уже не отступление, а похоронный марш, поэтому, быстро одевшись, я первым делом развел костер, и только отогревшись, выпотрошил и ощипал уток. Завернув тушки в листья мать-и-мачехи, я обмазал их сверху густым слоем глины и закопал это блюдо в горячие угли костра.
Пока утки тушились в собственном жире, я снял осторожно намокшую повязку с головы. Невдалеке рос смолистый кедр, с которого я соскоблил немного пахучей янтарной смолы и осторожно, убрав присохшие листья вербейника, смазал ею рану. Еще от деда я знал, что она обладает поистине чудотворным свойством заживлять раны. Прикрыв рану свежими листьями вербейника, я снова завязал голову подсушенными над костром "бинтами", после чего занялся своим ужином. Достав из золы уток, запеченных в глине, я с аппетитом съел одну, запивая лесным чаем из молодых листьев черной смородины, которые собрал до этого, у реки. Этак с таким аппетитом я через неделю не влезу в штаны. Вторая утка, пригревшаяся у меня за пазухой, должна быть съедена лишь завтра.
Сытый и отдохнувший, я, закинув лук за спину, взял четыре оставшиеся стрелы в руку и направился в сторону гати, до которой было уже подать рукой. Поднявшись на увал, я увидел Черное болото, которое предстало во всей своей зловещей красоте. Вечернее солнце освещало скудную растительность, которая сумела прижиться на предательских кочках. Пройдя примерно с километр по краю болота, я вышел к трем елям, растущим на небольшом холме. Возле них я наткнулся на поставленную кем-то слегу, возможно даже моим дедом, так как мало кто знал еще про гать. Я согнул ее, и она тут же рассыпалась на трухлявые куски. Пришлось искать ровную сосенку, чтобы сделать слегу, на что ушло с обработкой драгоценное время. Подойдя к гати, я взглянул на тот берег.
Покрытая лесом, гора Горбатая хорошо виднелась, освещенная вечерним солнцем. До нее было около трех километров болотом, из них самая опасная первая половина пути. Вздохнув поглубже и пожелав себе "ни пуха, ни пера" и послав себя же к черту, я шагнул на гать. Скользкие бревна слегка покачивались под слоем жидкой грязи. Где опираясь на слегу, где прощупывая ею путь, я продвигался по обозначенной вешками дороге очень осторожно, ступая по бревнам, зная, что если оступлюсь, то отсюда не выбраться, не спастись. Сердце стучало и готово было выпрыгнуть из груди от страха. Стояла пронзительная тишина, прерываемая иногда лишь вздохами болота. Изредка, то справа, то слева с резким бульканьем выходил болотный газ, потревоженный раскачивающейся гатью. Медленно, раздвигая коленями тину и грязь, брел я к виднеющемуся лесу, ожидая как приговоренный к смерти, что вот сейчас, вот через минуту оборвется паутинка бревен, и я буду поглощен ненасытной пучиной. Но ненависть и злость толкали меня вперед, не давая росткам страха овладеть моей душой. Так, борясь со своим страхом, я прошел половину пути, которая была самой опасной. Дальше, я знал, будет мельче, а значит и легче продвигаться. Вскоре и в самом деле гать лежала почти на поверхности, прикрытая лишь тонким слоем тины и грязи. Дело пошло быстрее и почти в сумерках я дошел до берега. Выйдя на сухую землю, я упал в теплый пушистый мох. Болото вытянуло почти все силы. Чтобы я еще полез в него, да ни за что!
Лежать было хорошо, даже глаза стали слипаться от всего пережитого, но, решительно отряхнув сонливость, я поднялся и, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, которые решительно отказывались дальше идти и требовали законного отдыха, направился к роднику, который был тут же недалеко, и который мы с дедом регулярно чистили. Сняв брюки и ботинки, я тщательно отмыл их от болотной грязи, пока она не засохла. Вымыв ноги, я надел все на себя, и дрожа от холодной мокрой одежды, почти бегом направился к охотничьей сторожке, которая притулилась в гуще вековых кедров. До сторожки дошел почти в кромешной темноте, не знай я, что здесь она находится, ни за что бы не нашел, так она незаметно вписалась между деревьями. Войдя, я нашарил на печке спички в банке из-под монпасье, и зажег старую керосиновую лампу.