Всех этих созданий можно было рассматривать как часть планетарной жизни. Отчасти это так и было. Но почти половина биомассы Гелликонии обитала в глубинах морей и океанов. Основу этой массы составляли, главным образом, одноклеточные микроорганизмы. Это они были подлинным регулятором жизни, и для них мало что менялось, был ли Фреир далеко или вблизи планеты.
Всеобщая Прародительница поддерживала равновесие между всеми живыми существами. Почему на планете была возможна жизнь? Потому что эта жизнь была жизнью самой планеты. Что случилось бы, не будь тут жизни? Всеобщая Прародительница была духом, носившимся над водами, не отдельным духом, наделенным разумом, но огромной единой сущностью, создающей всеобщее благоденствие из ока яростной биохимической бури. На Гелликонии Всеобщей Прародительнице поневоле приходилось быть еще более целостной, чем ее далекая сестра, богиня Гайя, правящая далекой Землей.
Особняком от всей живой биомассы — от водорослей, драчливых овец и скрытных рикибаков — стояло человечество Гелликонии. Эти существа хотя и образовывали полностью независимую гомеостатическую биосферу, как и другие живые группы, тем не менее подняли себя до особой категории. Люди создали язык. Посреди бессловесной Вселенной люди создали собственный умвелт слов.
У людей были песни и поэмы, драмы и истории, споры, жалобы и заявления, которые стали языком всей планеты. Следом за словом пришла способность к сочинительству. Едва появился язык, появились легенды. Литература была для слов тем же, чем была Гайя для Земли и Всеобщая Прародительница для Гелликонии. Ни у одной из планет не было собственных легенд, пока человечество не вышло на сцену, чтобы их придумать — и запечатлеть все то, что каждое поколение видело в окружающей реальности.
Были на Гелликонии и такие, кто во времена кризисов в делах людских обожествлял сущность Всеобщей Прародительницы. Но свидетели всегда имелись, часто почти немые, поскольку существовали и работали они близ порога полной немоты. Они видели и ощущали присутствие азоиаксиков Вселенной, чего-то такого, что протекало вне рамок обычных жизненных устоев, что некогда было неживым, но теперь стало Жизнью.
Эти видения не так легко облекались в слова. Но поскольку слова были лишь словами, слушатели не могли с уверенностью сказать, были ли эти видения истинными или иллюзорными. У слов не было атомного веса. Вселенная слов не имела крайних состояний, соответствующих понятиям жизни и смерти безъязыкого мира. Вот почему воображаемый мир, в котором не было ни жизни, ни смерти, мог оказаться выдуманным.
Одним из таких воображаемых миров было прекрасно функционирующее государство Сиборнал, такое, каким его видела олигархия. Другим миром была Вселенная бога Азоиаксика, как ее видели старейшины Церкви Грозного Мира. После того, как церковь пренебрегла, а затем открыто не подчинилась указам олигархии, в ответ на что власть сожгла первосвященника Чубсалида и его товарища-духовника, два этих прекрасных воображаемых мира перестали совпадать. После продолжительного периода объединенного существования, без преувеличения — идентичности, церковь и государство открыли свои индивидуальные и общие ужасы, в которых они противостояли друг другу.
Многие из главенствующих клерикалов, вроде Аспераманки, которых государство крепко держало в руках, не могли протестовать. Тревогу забило низшее, рядовое сословие церкви, простые и впавшие в немилость монахи, те, кто ближе всего был к людям. Именно они почувствовали неладное.
Один из членов Совета олигархии бросил клич против «святош, которые только и шныряют туда-сюда, распространяют лживые слухи среди простого народа» — неосознанное эхо голоса Эразма, прозвучавшего на Земле много веков назад. Но среди олигархии не было защитников гуманизма. На сопротивление репрессиям олигархия умела отвечать только усилением репрессий.
И снова энантиодромия. Как только ряды сплотились, пропасть расширилась; когда союз укрепился, разделение лишь усилилось.
Олигархия все обратила себе на пользу. Беспокойство в ряде своих провинций государство использовало как повод для применения еще более жестких мер. Армии, возвратившиеся после успешной вылазки в Брибахр, принялись наводить порядок в городах и деревнях Ускутошка. Население городков стояло мрачно понурив головы, пока солдаты расстреливали священников.
Раскол достиг даже Харнабхара.
Эбсток Эсикананзи вызвал Лутерина, чтобы обсудить неприятную ситуацию, и в продолжение всего разговора, пока Лутерин призывал к осторожности, глядел ему не в глаза, а в рот. Были и другие представительные лица от обеих сторон. Лутерин несколько часов провел в одной комнате с секретарем Эванпорилом и простыми вассалами и ввиду собственной участи не мог настаивать на жестком решении судьбы своей провинции.
Предметом спора стало даже Великое Колесо. Колесо находилось под управлением и присмотром церкви, а землями, на которых оно располагалось, управлял назначенный олигархией Хранитель. Пропасть между наместником и духовными лицами расширилась. Чубсалид не был забыт.
После двух дней спора Лутерин сделал то, что должен был сделать, прежде чем репрессии коснулись его самого. Он бежал.
Взяв с собой пару хороших гончих и грума, он уехал в дикие, почти бескрайние леса вокруг горы Харнабхар. Началась метель, но он не обращал на нее внимания. Затерявшись на равнинах или проходя по опушкам каспиарновых лесов, он ночевал в часовнях и приютах, построенных для того, чтобы дать укрытие охотничьим отрядам. Там он давал отдых своим верховым животным и себе.
Часто в нем вспыхивала надежда на то, что он может встретить отца. Он представлял себе эти встречи. Он видел отца среди отряда охотников в тяжелом снаряжении, окруженных вьющимся снегом. Соколы в клобучках сидели на плечах сокольничих. Двулойси были впряжены в волокуши, тяжко груженные битой дичью. Из пасти гончих валил пар. Его отец неловко спешивается и идет Лутерину навстречу, распахнув объятия.
Его отец уже наслышан о подвигах сына при Истуриаче и готов поздравить его с тем, что он избежал смерти у Кориантуры. Они обнимаются...
Но ему и его спутникам так никто и не встретился, они ничего не слышали, кроме скрежета ледников. Они спали на дальних заимках, где высоко над лесами сверкали зарницы.
Уставали они или нет, скольких бы животных они ни убили, но ночью Лутерину снились дурные сны. Ему грезился кошмар, в котором он карабкался по склонам, но не лесов и гор, а странно наклоненных залов, уставленных покосившейся бесполезной мебелью и древними предметами искусства. В этих комнатах и залах в нем медленно поднималось чувство ужаса. Он не мог ни бежать, ни скрыться от существа, которое кралось за ним следом.
Часто, вынырнув из сна, он чувствовал, что снова лежит разбитый параличом. Понимание того, где он на самом деле, возвращалось к нему постепенно. Он терпеливо пытался успокоить свой разум мыслями о Торес Лахл; но раз за разом в его видениях к нему приходила Инсил, стоящая рядом с женщиной Дикого Континента.
После пира, устроенного в его честь, мать быстро удалилась в свою спальню, и новость о том, что он не имеет более намерения жениться на Инсил, так никто и не услышал.
Думая об Инсил, он понимал, насколько та подходит ему в жены ввиду грядущих лет Великой Зимы; в Инсил таился несгибаемый дух Харнабхара.
В противовес этому Торес Лахл была чужой, изгнанницей, чужеземкой. Разве он решил жениться на ней не для того, чтобы доказать свою независимость?
Он ненавидел себя за то, что до сих пор не в силах принять решения. Но он не мог принять решение до тех пор, пока его собственное положение оставалось неопределенным. Предстояло еще пережить встречу с отцом.
Ночь за ночью, лежа в своем спальном мешке, он с колотящимся сердцем пытался представить, как будет происходить этот спор с отцом. Он может жениться на Инсил только в том случае, если отец не станет приказывать ему. Его отец должен принять решение своего сына.