— Ты можешь подкупить сторожа, чтобы он не донес Одиму?
Они подошли к воротам, и Беси остановилась. На стену была наклеена новая листовка. В темноте Беси не могла разобрать текст да и не хотела его читать.
Нашаривая в кармане деньги, о которых просила Беси, Фашналгид по обыкновению ровным голосом произнес:
— Меня прислали в Кориантуру устроить тут нападение на армию священника-военачальника, когда тот будет возвращаться из Чалца. Нам приказали убить всех, всех до единого, включая самого Аспераманку. Что ты об этом думаешь?
— Это ужасно, — ответила Беси. — Нам лучше скорее войти, пока не начались неприятности.
На следующее утро ветер утих, и Кориантуру затянул мягкий коричневатый туман, тускло подсвечиваемый попеременно двумя солнцами. Беси глядела, как худой, чуть сутулый человек, имя которого было Эедап Мун Одим, ест свой завтрак. Ей разрешалось приступать к еде только после того, как хозяин закончит трапезу. Одим молчал, но Беси знала, что хозяин настроен по обыкновению шутливо. Даже вспоминая все удовольствия, которые смог ей доставить капитан Фашналгид, она чувствовала, что главным притяжением ее жизни был и остается Одим.
Словно желая проверить свою способность шутить, Одим приказал позвать к себе наверх одного из дальних родственников, двоюродного племянника, поэта, чтобы поговорить с ним.
— Я написал новую поэму, дядя, «Ода Истории», — племянник поклонился и начал декламировать:
Что моя жизнь? История,
Принадлежащая, считается, лишь тем,
Кто сотворил ее?
Но почему не может утонченный мой вкус
Принять историю моралью сердца своего
И изменить ее там так же,
Как изменяет и меня она сама?
Далее следовало подобное же.
— Что ж, неплохо, — заметил Одим, поднимаясь и утирая губы шелковой салфеткой. — Тонкий слог, яркие образы. Теперь мне пора в контору, прошу простить — твои витиеватые измышления освежили меня, племянник.
— Ваша похвала переполняет радостью мое сердце, — ответил дальний родственник и удалился.
Одим попросил еще чашку чаю. Он никогда не прикасался к алкоголю.
Когда слуга помог ему надеть пальто перед выходом на улицу, Одим позвал Беси, чтобы та проводила его. Беси покорно последовала за ним вниз по лестнице, весьма медленно, поскольку приходилось миновать заслоны многочисленных родственников, тех обитающих здесь Одимов, которые громко, словно стая толстых чаек, выкрикивали свои жалобы на каждой площадке лестницы, льстя, но еще не выпрашивая, пихая друг друга, но еще открыто не толкаясь, прикасаясь к нему, но не хватая за руки, обращая на себя внимание громкими голосами, хотя и не навязчиво, поднимая к господину для осмотра своих маленьких Одимов, хотя и не поднося их к его лицу, и все это — покуда старший хозяин Одим совершал нисхождение по винтовой лестнице.
— Дядя, малышка Гуфла очень хорошо успевает по арифметике....
— Дядя, мне очень неловко, но я должна рассказать вам об этом изменщике, когда мы сможем поговорить наедине.
— Дорогой дядя, остановитесь на секунду, я должен рассказать вам о моем ужасном сне, в котором с неба спустился сверкающий дракон и пожрал нас всех.
— Дядя, вам нравится мое новое платье? Правда, оно восхитительно? Я могу станцевать в нем для вас.
— Извините, нет ли новостей от моих кредиторов?
— Дядя, Кегги не слушает вас, и продолжает пихать меня, и таскает за волосы, и вообще не дает мне прохода. Пожалуйста, возьмите меня своим слугой, чтоб я избавился от него.
— Вы забываете о тех, кто любит вас, дорогой Эедап. Избавьте нас от нищеты, и мы будем вечно молиться за вас.
— Дядя Эедап, как чудесно вы сегодня выглядите, какой благородный и видный мужчина...
Купец Одим не выказывал досады из-за непрекращающихся жалоб и оставался равнодушен к навязчивой лести.
Он продолжал неспешно, но неуклонно проталкиваться сквозь затор из тел Одимов, вдыхая запахи пота и парфюмерии, говоря слово тут и слово там, улыбаясь, однажды даже позволив себе ущипнуть за грудь ничуть не возражающую молодую племянницу, раз или два зайдя далеко и вложив в протянутые ладони серебряную монету. Чувствовалось, что в жизни — и он в самом деле так жил — Одим полагает терпение главной добродетелью, с меньшим числом уступок другим, но с общим искренним человеческим вниманием, снисходительным к самоуважению окружающих.
Только когда хозяин Одим вышел на улицу и Беси затворила дверь, он позволил себе выказать свои чувства. На стене возле двери были наклеены две новых листовки. Одим быстро сгреб бороду в горсть.
Первая листовка оповещала, что жизни жителей Ускутошка угрожает ЭПИДЕМИЯ. Случаи болезни уже отмечены в портах и в особенности в ПРОСЛАВЛЕННОМ ДРЕВНЕМ ГОРОДЕ КОРИАНТУРА. Жителей предупреждали, что с этих пор общие собрания запрещены. Собираться больше четырех человек в общественных местах не разрешалось, в противном случае следовало суровое наказание.
Продолжение листовки было еще более коротким и сообщало, что ЛИЧНЫМ ПРИКАЗОМ ОЛИГАРХА РАСПРОСТРАНЕНИЕ СМЕРТЕЛЬНОГО ОЖИРЕНИЯ ДОЛЖНО БЫТЬ ОСТАНОВЛЕНО ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ.
Одим прочитал первую листовку дважды, с очень серьезным и обеспокоенным видом. Потом обратился ко второй листовке, об ОГРАНИЧЕНИИ КОЛИЧЕСТВА ЖИТЕЛЕЙ АКТОМ «О ПРОЖИВАНИИ». После нескольких вступительных общих фраз на казенном языке следовало достаточно недвусмысленное заявление:
«ОГРАНИЧЕНИЕ КОЛИЧЕСТВА ЖИТЕЛЕЙ касается частных и наемных домов, поместий, квартир и иных мест проживания, в первую очередь принадлежащих лицам неускутошской крови. Отмечено, что эти лица в большей степени подвержены Эпидемии и являются главными переносчиками поветрия. Отныне число таких лиц должно быть ограничено до Одного проживающего на Два Квадратных Метра площади помещения — ПО ПРИКАЗУ ОЛИГАРХА».
Этот приказ не был неожиданностью и преследовал определенную цель: ослабить бедные кварталы, где олигархия никогда не была в чести. Друзья Одима из местного совета предупреждали его о том, что нечто подобное вскоре должно случиться.
В очередной раз ускуты продемонстрировали свою расовую предубежденность — предубежденность, из которой олигархия торопилась извлечь всю возможную выгоду. Уже давно фагорам было запрещено появляться в городах Сиборнала без сопровождения.
Никого не волновал тот факт, что Одим и его предки жили в этом городе уже несколько веков. Ограничение количества жителей актом «О проживании» связало ему руки, и он больше не мог защитить свою семью.
Быстро оглянувшись по сторонам, Одим сорвал листовки со стены, мигом сложил несколько раз и спрятал под замшевое пальто.
Действия хозяина встревожили Беси не меньше, чем вчерашние слова капитана. Никогда раньше она не видела, чтобы хозяин Одим преступал закон. Строгая приверженность Одима всему, что предписывали законы, была хорошо известна. У Беси перехватило дыхание, и она, разинув рот, уставилась на хозяина.
— Наступает зима, — только и сказал Одим. На его лице залегли горькие складки.
— Возьми меня за руку, девочка, — быстро проговорил он. — Мы должны решить, что нам делать...
Туман придал набережной сказочные очертания, в тусклом сепийном сиянии медленно раскачивалась роща мачт. Море было словно погружено в транс. Царила тишина, даже привычный скрип снастей о мачты звучал глуше обычного.
Не тратя времени на то, чтобы полюбоваться видом, Одим свернул к приличного вида и размера дому со сквозной аркой в середине, над которой красовалась вывеска: «ЭКСПОРТ ТОНКОГО ФАРФОРА ОДИМА». Беси сопроводила хозяина мимо кланяющихся клерков во внутреннюю контору.
Внезапно Одим остановился.
В его контору вторглись посторонние. У камина, жуя спичку, грел зад перед горящими углями армейский офицер. Здесь же стояли двое солдат с непроницаемыми лицами, как это свойственно личной охране.
В качестве приветствия майор выплюнул спичку на пол и заложил руки за спину. Это был высокий мужчина в форменной военной шинели. В его волосах пробивалась седина, челюсть и губы были выпячены, словно скрывающиеся за ними зубы только и ждали, как бы вырваться на волю и впиться в недостойного штатского.