В то время как Пейре говорил, на него нахлынули воспоминания. Они наплывали друг на друга, такие волнующие, такие радостные. Широкая улыбка осветила лицо юного пастуха:
— Знаешь, Мессер Пейре Отье — человек простой и веселый. Он очень любит шутить и смеяться; последний раз, когда он приходил в Арк, у очага семьи Пейре он веселил нас историями о том, как добрый человек стал конем. Или конь стал добрым человеком, или ящерицей, — я уж точно и не вспомню. А еще он рассказывал ужасно смешные вещи о Церкви попов. Добрый человек Андрю Тавернье тоже не мог удержаться от смеха, поверь мне… Когда он говорит, Пейре из Акса, когда он говорит с этой своей улыбкой на лице, то кажется, будто весь мир слушает его, затаив дыхание.
Внезапно он рассмеялся.
— Знаешь, что он мне ответил, когда я спросил его, есть ли какая-то польза от того, когда при входе в церковь опускают правую руку в чашу со святой водой, а потом совершают крестное знамение? О, нет, ты не угадаешь никогда! Он так мне ответил, причем самым серьезным тоном: «От этого есть польза, и очень даже большая, например, чтобы летом отгонять мух от лица. А еще можно говорить при этом такие слова: „Вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое“!»
Гильельма тоже засмеялась, так, что слезы выступили на глазах. Ее нос наморщился, скулы заострились, совсем, как у брата, лицо покраснело от возбуждения, и она воскликнула: «Так вот как ты стал настоящим добрым верующим!»
Но Пейре отрицательно покачал головой.
— Нет, теперь я скажу тебе вещи, которые уже не будут смешными. В тот вечер со мной случилось нечто, что просветило мой разум и отняло у меня мое сердце. Но сначала припомни, что наши отец и мать все эти годы, на протяжении всего нашего детства повторяли нам каждый вечер, перед тем, как ложиться спать. Я был уверен, что знаю об этом все, и знаю даже лучше, чем наши соседи. Помнишь, как нам говорили о костре Монсегюра, который еще помнили дед Маури и бабушка Эстев? Все эти длинные беседы о злобе и жадности клириков Рима, и эта песня, которую пели еще в старые времена, при старых господах, когда здесь еще не было французов: «Сlergues si fan pastors, e son aucezidors… Клирики должны быть пастырями, а они стали убийцами…» И потом эта молитва, наша святая молитва, которую мы едва осмеливались произносить: «Paire sant, Dieu dreiturier dels bons esperits… Отче святый, Боже правый добрых духом…»
— Да, — сказала Гильельма, — но я всегда хотела знать, как так получилось, что если Бог добрый, почему он позволяет демонам обрушивать бури и снега на бедных людей, почему он создал таких злых животных, как волки, или таких противных, как жабы? Я всегда хотела верить, что было такое прекрасное время, когда был один добрый Бог, и животные тоже все были добрые, например, лошади или овцы… Но ведь такова их судьба, волков, что они не могут есть траву? Но ведь собаки тоже не могут. Ну хорошо, предположим, хороший Бог создал хороших собак, которые помогали пастухам, а дьявол создал бродячих собак, которые убивали овец, и только потом стали волками? Вот как было сначала. А может, было не так, и сначала приручили бродячих собак?
— Вот это уже больше похоже на правду, — ласково сказал Пейре с нежной улыбкой. — Но я не об этом хочу с тобой поговорить, не в этом дело. Добро и зло, Царство Божие и этот мир, это так просто. Слушай меня дальше, Гильельма, я хочу, чтобы ты поняла, почему я сейчас готов отдать свою жизнь за добрых людей, за то, чтобы защитить их веру. В тот вечер, этой весной, я привел овец в дом своего хозяина, как делал это уже много вечеров подряд. Когда я толкнул двери, чтобы войти, хозяин сделал мне знак, призывающий к молчанию. Наверху, на веранде, солье, кто-то был. Раймонд Пейре сказал мне, чтобы я поднялся наверх. Там был человек уже почтенного возраста, добрый человек, который звался Пейре из Акса. Хотя я никогда его раньше не видел, я сразу понял, что это он. Раймонд Пейре обещал мне, что я его сразу узнаю.
— Он что, такой старый?
— Нет, я бы не сказал. Он не старый и не молодой, он совсем другой. Понимаешь, он очень худой, так что кажется, что под одеждой у него нет тела. Конечно, и волосы у него седые, и борода была бы седая, если б он ее тщательно не брил, а вот лицо у него очень странное, одновременно суровое и насмешливое. И подбородок у него очень решительный… — Пейре указал на Гильельму, — еще более решительный, чем у тебя! Когда на него смотришь, то испытываешь страх и уважение. У него сильное лицо, преисполненное жизни, словно овеянное ветрами всех дорог, которые он прошел; и на этом лице — синие глаза, сияющие, как у юноши. Он держится очень прямо, а его жесты живые и решительные. Когда я вошел в верхнюю комнату и закрыл за собой дверь, он поднялся мне навстречу, подошел ко мне с доброй улыбкой, взял меня за руку и усадил рядом с собой на лавку возле окна… И он сказал мне: «Пейре…» — ты знаешь, когда он говорит, Мессер Пейре Отье, своим тихим и очень чистым голосом, все вокруг становится ясным и очевидным. Ты не можешь оторваться от его взгляда, и тебе начинает казаться, что ты — его самый лучший, самый истинный собеседник, и тогда он может больше уже ничего не говорить, а только улыбаться.