— Не покажу.
— Почему?
— Это две ноги, на каждой пять пальцев, смотреть не на что.
— Тогда я отолью тебе подливки в миску. Хочешь холодной картошки?
— Нет.
— Ты разучился говорить «да»?
— Давай сейчас.
— Что значит «давай сейчас»! Будь любезен, скажи вежливо.
— Дай, пожалуйста, мне сейчас мой «Наполеон», дорогая тетя Фи.
Она засеменила прочь. В кухне она продолжала со мной разговаривать. Я не мог разобрать ни слова. Мама раньше тоже всегда разговаривала со мной из дальней комнаты, когда я сидел в гостиной. «Я тебя не слышу!» — кричал я ей. «Прекрасно слышишь, — кричала она в ответ, — ты просто не хочешь слушать».
Вода в тазу подостыла. Но я все равно погрузился в дрему. Тетино бормотанье превратилось в мамино бормотанье.
Я опомнился, когда тетя Фи сказала мне прямо в ухо: «Не спать, чудик!»
Она стояла так близко от меня, что могла бы легко снять «сон» из уголков моих глаз. Я часто дергаюсь оттого, что она так похожа на маму.
— Не смотри так кисло, медвежонок ты мой! — сказала она.
Я балдел от тети Фи, ведь мама тоже часто звала меня медвежонком.
— Медвежата живут в зоопарке, — сказал я.
Я протянул руку и взял кусок «Наполеона». Он лежал на блюдечке с трещиной, похожей на вопросительный знак. Я мог выбирать: откусить прямо от всего куска или приподнять верхний слой теста, слизать толстый слой желтого крема, а потом съесть верх и низ по отдельности. Последнее было более правильным, но если смело кусать все сразу, то лучше чувствуешь вкус. Так я и поступил. Крем размазался по носу и верхней губе, жирные комочки плавали даже в тазу.
— Твоя мама всегда была такой хорошей девочкой, — рассказывала тетя Фи. — Я до сих пор многого не понимаю. Если хочешь о чем-нибудь расспросить меня, то давай.
— Если ты ничего не понимаешь, — сказал я с полным ртом, — то зачем мне спрашивать?
— Сначала проглоти, а потом рассуждай, дружок!
Я проглотил все, что было во рту, и громко икнул.
— Ты что, совсем дикарь, Томми? — спросила она.
— Нет. А зовут меня Томас.
— Мне все время кажется, что ты диковатый.
Я так резко вынул ноги из таза, что забрызгал тетю Фи. Она весело рассмеялась. Удивительный человек — веселится в самые неожиданные моменты, именно тогда, когда думаешь: вот теперь она рассердится уже всерьез.
По дороге домой я встретил Пита Звана. Нельзя сказать, чтобы он выглядел по-воскресному, хотя одет был очень аккуратно. Впрочем, в школу он одевался тоже аккуратно.
— Да это же Пит Зван! — сказал я.
В его глазах не было ни радости от встречи, ни удивления.
— Здравствуй, Томас, — сказал он.
Томасом меня называет только папа. Теперь, когда Зван тоже назвал меня Томасом, мне показалось, что он взрослый.
— Я только что слопал кусок «Наполеона», — сказал я. — у тети Фи.
Он не удивился. Я показал ему мисочку.
В ней застывшая подливка, — сказал я. — Морозу конца не видно, да? Кстати, что же такое «зимний лед»?
— Это вроде полярного льда. Толщиной сантиметров двадцать. На Южном полюсе есть лед, образовавшийся несколько веков назад.
— А что ты делаешь на улице?
— Иду по ней.
— А куда ты идешь?
— Не куда, а откуда.
На длинной и холодной Ван Ваустрат я увидел голую шею Пита Звана и воротничок его белоснежной рубашки; воротничок выглядел потертым, там и сям малюсенькие дырочки, но все же Пит Зван, несомненно, был мальчиком из хорошей семьи. Я знал от Олли Вилдемана, что Пит Зван живет в богатом доме на Ветерингсханс. Мне очень хотелось бы побывать в таком доме. Но мы с одноклассниками редко ходили друг к другу в гости — точнее сказать, никогда.
— Мой папа пишет книгу, — сказал я.
— Да, — ответил Пит Зван, — я знаю, что он пишет книги.
— Откуда ты знаешь? Ведь они нигде не продаются, его книги, — это толстые тетради у нас дома.