– Эм… Кажется, похож.
Тимур улыбнулся. Не то, чтобы его что-то позабавило. Но муляж пистолета холодил и отягощал пояс. Тимур переживал, как бы его не заметили раньше времени.
– Я… Да, должно быть вы о фотографии.
– Ну да. Нехило вы измотали того парня. Было за что?
– Он спал с моей женой.
– Сочувствую. Правда. Но, кажется, я вас задерживаю до дальнейшего выяснения обстоятельств.
– Конечно. Только… Я бы хотел пройти в свою гримёрку. Там остались документы. Они же нам понадобятся?
– Ага. Давайте я вас сопровожу внутрь.
Пропустив Тимура вперед, полицейский открыл перед ним дверь. Они вошли в просторный и яркий вестибюль. Абсолютно пустой.
– Все уже разошлись?
– Какое там. Люди собрались в зале. Сейчас их опрашивают по очереди. К утру закончим. Но, раз вы вернулись, то, видимо, дело пойдёт быстрее.
– Ясно.
И Тимур, пользуясь тем, что полицейский, потягивавшийся на ходу, не понимал, куда им надо держать путь, направился в зал.
Когда он появился в проёме входа, гул, доносившийся из помещения, сошёл на нет. Вся труппа и технический персонал обратились лицами к вошедшим. Полицейский, стоявший справа от Тимура, потупил взор и поправил кобуру. Странное бряцанье отвлекло внимание того, кого он сопровождал. Тимур отметил, что рассеянный и сонный мужчина в погонах не застегнул кобуру.
– Ну? Нам куда?
– Прямо.
Тимур медленно направился в середину зала, внимательно изучая людей, попеременно отводивших свой взгляд от него. У столов, с краю, сидели Полина, Ярослав и врачи. Полина обвила своей рукой Ярослава и сверлила взглядом вошедшего мужа. В нём чувствовалось столько ненависти и желания уничтожить его, что у Тимура внутри всё рухнуло. Зато её любовник выглядел потрясающе: весь опухший, в ссадинах и кровоподтёках. Как алкаш. Оставалось неясным, смотрит ли он на Тимура, или синие опухшие веки не давали ему возможности видеть. То, как Полина держалась за Ярослава, вдруг разозлило мужа.
«Это всё. Конец. Сейчас они поймут, что со мной не следовало так поступать.»
Ненависть лавой поднялась откуда-то снизу, грозясь извергнуться. Кажется, Тимур даже зарычал. Но в голове у него уже сложился совершенно другой план. Муляж оказался не удел. Быстрым движением руки он вырвал пистолет из кобуры замешкавшегося полицейского. Выстрел, выстрел.
Тимура оглушило. Он, как пьяный, озирался по сторонам. Люди кричали и разбегались в стороны, полицейский присел на корточки и поднял руки. А мужчину больше ничего не волновало.
– Руки вверх! – послышалось из-за спины.
Выстрел.
Камень
Не так ужасно, что я помню не всё. Куда ужаснее то, что я точно знаю об этом. Потому что, перебирая произошедшее, каждый раз наталкиваюсь на непреодолимый барьер, скрывающий за собой всё больше старых воспоминаний, сдвигающийся ближе и ближе ко мне. К сейчас. Поэтому приходится регулярно заменять старые воспоминания на новые, чтобы оставить между мной и барьером достаточно пространства и не потерять себя самого за его границей.
И это всё, что волнует мою душу. В остальном мне можно завидовать: полное принятие реальности, уверенность в себе и твёрдость характера. И прочее, и прочее. К сожалению, ничего не могу сказать о своих собратьях. Потому что я нем и неподвижен. Как и они. Всё, что мне дано – это наблюдать, помнить и чувствовать. Думаю, смысл существования – лишь тщательное пережёвывание происходящего.
Моё последнее воспоминание в длинной цепочке событий, о которых я помню, – это полная темнота и ощущение такого сдавливания, что начинает казаться будто я не выдержу и дам трещину, распавшись на более слабые части, пока не раскрошусь в пыль. Не знаю, случалось ли нечто подобное раньше. Барьер не даёт сделать ни шагу за него.
Но сейчас я пока что помню и, кажется, могу ощутить всей поверхностью тела вновь силу, давившую сверху. Хотя, на самом деле, в тот момент – момент полной темноты – из-за особенности моего зрения верх, низ, остальные стороны смешались и дезориентировали меня. Я мог лишь стараться выдержать давление, ощущая твёрдую, холодную землю, и нечто грубое, шершавое, тёплое, давящее на меня. Только понимание того, что моё окружение неоднородно, позволило сориентироваться в пространстве.
Нечто продолжало давить, а я, скованный природой в застывший сгусток, надеялся на то, что не дам трещину. Случалось такое редко, но мои собратья иногда дробились на части или вовсе рассыпались. Они становились мельче, становились уязвимее. Я видел, как маленькая трещина уничтожала в конце концов их до состояния пыли. И не хотел повторять подобной участи. Что происходит после такого? Расщепление личности на количество, кратное количеству осколков? Или полное уничтожение внутреннего голоса? А может одна единственная личность распределяется по всем осколкам, сходя в итоге с ума от переизбытка чувств?