Я прошелся по всему, что смог вспомнить вплоть до того утра, когда дал ему доллар, чтобы он обрел временное забвение.
Архитектоника моей перемены подвергалась давлению извне – желание Мэри, мечты Аллена, злость Эллен, помощь Бейкера. Только в самом конце, когда ход подготовлен, мысль венчает здание крышей и находит слова для объяснения и оправдания. Что, если мой скромный, изрядно затянувшийся труд на ниве торговли проистекал не от добродетели, а от духовной лени? Для успеха необходим кураж. Вероятно, я в себе сомневался, боялся последствий – короче говоря, ленился действовать. Преуспевающие дельцы в нашем городке особо не мудрствуют и не скрываются, хотя и добиваются немногого, потому как их сдерживают установленные правила. Закон преступается не сильно, доходы тоже не велики. Если бы деятельность городской администрации и коммерсантов Нью-Бэйтауна подверглась тщательному расследованию, всплыла бы сотня нарушений правовых норм и тысяча нарушений нравственных законов, однако все они были бы незначительными – так, мелкие отступления. Из десяти заповедей они кое-что отменили, кое-что оставили. Стоило одному из наших успешных дельцов получить желаемое, как он снова становился добродетельнейшим из граждан – словно рубашку сменил; особого вреда от его махинаций не было никому, если только он не попадался. Задумывались ли они об этом? Не знаю. Если можно предать забвению незначительные проступки, то как быть с дерзкими и жестокими злодеяниями? Если медленно и целенаправленно сживать человека со свету, то перестанет ли убийство считаться убийством – в отличие от быстрого и милосердного удара ножом? Я не чувствую вины за убитых мною на войне немцев. Представьте на минуту, что я упразднил все правила, без исключения. Смогу ли я вернуться к ним после достижения цели? Безусловно, бизнес – это война. Тогда почему бы, добиваясь мира, не сделать ее всеобщей? Бейкер с друзьями не стреляли в моего отца, зато в результате их советов он разорился, а они нажились. Разве это не убийство? Неужели хоть одно из огромных состояний, которыми мы восхищаемся, нажито без проявления жестокосердия?
Я знаю, что, если на время откажусь от правил, останутся шрамы, но разве будут они страшнее тех, которые появились после моего банкротства? Жить – значит получать шрамы.
Мои размышления были подобны флюгеру на крыше дома смятения и тревоги. Можно сделать, потому что нужно сделать. Если я открою дверь, смогу ли потом ее закрыть? Неизвестно. Пока не открою, не узнаю… Знает ли Бейкер? Задумывался ли он?.. Старый Шкипер считал, что Бейкеры спалили «Красавицу Адэйр» ради страховки. Неужели Бейкер захотел помочь мне из-за сгоревшего судна и неудач моего отца? Это и есть его шрамы?
Я словно огромный корабль, который поворачивают, тянут и толкают множество маленьких буксиров. Если уж прилив и буксиры сделали свое дело, приходится брать новый курс и запускать двигатели. На мостике, где обычно осуществляется планирование, звучит вопрос: ладно, теперь я знаю, куда хочу, – как мне туда попасть, где находятся подводные камни и какая будет погода?
Один гибельный подводный риф мне знаком: разговоры. Многие проговорились и предали себя сами, изнывая от жажды славы, даже если это печальная слава преступника. Андерсоновский колодец – единственный конфидент, которому можно доверять.
Я обратился к Старому Шкиперу:
– Задать ли мне этот курс, сэр? Хорош ли он? Добьюсь ли я цели?
Впервые он отказался мною командовать:
– Разбирайся сам. Что хорошо одному, для другого не годится. Потом узнаешь.
Старый хрыч мог бы помочь, но вряд ли бы это что-нибудь изменило. Никому не нужны советы, все ищут лишь одобрения.
Глава 7
Когда я проснулся, засоня Мэри уже встала и, судя по запаху, хлопотала над кофе и беконом. Лучшего дня для Христова воскресения было еще поискать: зелено-сине-желтый день. Из окна спальни я видел, что к воскрешению готово все – деревья, трава. Время года выбрано подходящее. Я надел свой рождественский шлафрок и подаренные на день рождения тапочки. В ванной обнаружил липкую штуку для волос, которой пользовался Аллен, и намазал голову, так что моя расчесанная шевелюра застыла и превратилась в тугой шлем.