— Перекрученные?
— Ну, характеры у них более сложные. Да и есть отчего: тут и чувства побежденной нации, и национализм, и влияние методистской церкви, и клановость. Да, да, они до сих пор высоко ставят семью — почти как евреи — и очень серьезно относятся даже к дальнему родству. Они острее ненавидят и, пожалуй, сильнее любят.
— Понятно. — Роджер допил свое виски. — Что касается любви, я допускаю слово «пожалуй», а что касается ненависти — нет.
— В общем-то, — протянула она, глядя прямо перед собой, — так оно и бывает, верно? Люди всегда находят объект для ненависти легче, чем для любви.
Роджер только хотел что-то сказать, как рядом раздался взрыв фальшивого смеха. Лысеющий мужчина в очках без оправы, говоривший почти не разжимая губ, как это принято в юго-восточной части Лондона, покачнулся, и вино выплеснулось у него из бокала.
— Нет, этому цены нет, — произнес он между взрывами хохота. — Непременно скажу Карлу, как только увижу его.
Джеральд Туайфорд, судя по всему, автор шутки, от которой старательно сотрясался в конвульсиях его собеседник, любезно улыбнулся.
— Я надеюсь, он будет на вечере у Роберта, — сказал он. — Непременно постараюсь туда попасть, надо кое-что обсудить с Джоном и Мэрион. Вы там будете?
— Если сумею вырваться, — сказал его собеседник. По тому, как он произнес слово «вырваться», было ясно, что он туда не приглашен.
Роджеру очень хотелось отойти куда-нибудь, чтобы не слышать их голосов, но это положило бы конец его беседе с миссис Туайфорд. Нельзя ли как-нибудь увлечь и ее с собой? Он только приступил к решению этой проблемы, как к ним подошел Туайфорд и, не обращая внимания на Роджера, отрывисто сказал жене:
— Пора ужинать. Ты готова?
— Я приду, как только допью.
— Стол уже накрыт. Они не будут ждать нас до бесконечности.
— Им и не придется.
— Если тебя не будет через пять минут, — сказал Туайфорд, стараясь не сорваться на крик, — можешь не являться вообще.
Он резко повернулся и отошел. Уроженец юго-восточной части Лондона, с нескрываемым интересом наблюдавший за этой сценой из-за плеча Туайфорда, направился следом за ним в ресторан.
— У-у-у! — Ее всю передернуло точно от озноба. — Какой он мерзкий!
Роджеру показалось, что они оба мерзкие, но, поскольку она сказала «он», а не «они», он невольно спросил:
— Кто?
— Дональд Фишер. Меня начинает тошнить при одном взгляде на его противное, лживое лицо. И вообще в нем есть что-то нездоровое. Мне всегда кажется, что его надо полечить.
— А мне особенно невыносимым показался его голос, — сказал Роджер. — Даже стой он за ширмой, все равно по голосу было бы ясно, что это сноб и враль.
Он уже понял, что Дональд Фишер — это и есть человек из юго-восточной части Лондона.
— О да, голос у него — такой не часто встретишь, — сказала она и от отвращения даже прикрыла глаза.
— А кто он, черт бы его побрал?
— Да местный литератор, преподает тут у нас на английском факультете. Всю жизнь, как Джеральд, проводит в поезде. То и дело катается в город продвигать свою карьеру на вечеринках и коктейлях. Но Джеральд — тот по крайней мере действительно знает тех, кого называет по имени. То есть, я хочу сказать, он не создает видимости успеха, он действительно преуспевает — этого нельзя не признать. В своем мире, — добавила она и умолкла. Ей, видимо, пришло вдруг в голову, что при незнакомом человеке не стоит вести атаку на те ценности, которые защищает ее муж.
Возле них появился Брайант; он двигался целеустремленно, точный гигантский угорь, направляющийся к местам нереста.
— Идете ужинать, Дженни? — бросил он, проходя мимо. Голос его звучал по обыкновению спокойно и благодушно.
Роджер подумал: «Дженни». Это имя многое сказало ему. Он мог — или полагал, что при небольшом усилии воображения мог бы, — точно представить себе, какие родители на севере Англии двадцать пять (двадцать семь? двадцать восемь?) лет тому назад могли назвать дочку Дженни. Или это опять-таки одна из его нелепых иллюзий, которых у него стало что-то слишком много?
— Пора мне идти, — сказала Дженни. Ее муж — влиятельный человек со связями в Лондоне, ее двое детей сидят дома под чьим-то присмотром, а ее место за столом пусто.