— Всех нас ждут большие перемены. Верь слову. Моему на той неделе такую нахлобучку в министерстве дали… Как полотно бледный вышел. И говорит: «Хватит. Подаю заявление. Зачем мне это надо?»
Эта информация тоже относится к разряду постоянной. Но я слушал, пока он не отпустил меня с миром.
Перед кабинетом Голубкиной, как штангист перед взятием веса, собрался с силами. Набычил шею, шагнул…
Она заулыбалась, увидев меня.
— Как отдохнули, Валерий? Вы уж, будьте добры, предупреждайте, если так внезапно исчезаете. А то маму вашу пришлось беспокоить.
— Я виноват, — сказал я.
— Павел Павлович взял вас под крыло, объяснил, неприятности у вас. Мы решили этот вопрос урегулировать внутри отдела, не доводя, как говорится, до сведения высокого начальства. В качестве исключения, разумеется. Но вот с точки зрения человеческих взаимоотношений: Даниил Федорович, который основную работу ведет, в отпуске еще не был.
По сравнению с нашим прокуренным и замусоренным кабинетом ее комнатка — просто светелка. На гвоздике пластмассовая корзиночка с пластмассовыми цветочками. По обе стороны от корзиночки открытки с видами Болгарии. Прошлым летом она побывала на Золотом береге, и на нее эта поездка произвела неизгладимое впечатление. Представить только: когда нас из этого здания в новое, современной проектировки, переведут, все в одном большом зале окажемся.
— Мы ведь и без того в тяжелых условиях. Лаврентьева до сих пор нет. Я составила список первоочередных заданий. Если отдел до нового года их не выполнит…
— Я все понимаю, — кивнул я.
— А вы загорели как будто…
Едва я от нее шагнул, меня перехватил Медведев. Как обычно взмыленный, галстук набок, дужки очков пластырем обмотаны.
— Ты что ж это, брат, опять улизнуть хочешь? Нам через неделю номер повесить надо, а материала кот наплакал. Во-первых, нужна заметка к юбилею Афонина, во-вторых, какая-нибудь критика. По работе, по быту. Титов просит побольше критики.
— Можно о буфете, — подсказал я.
— Вот отлично, — ухватился он за идею, но тут же сориентировался. — Нет, о буфете в прошлый раз писали. Думай, думай! А то давай это дело со Старосельцевым согласуем.
Потащил меня к Старосельцеву.
Старосельцев слушал с какой-то нервной улыбкой. Когда Медведев умолк, взорвался.
— Критики, да? Критики побольше? А про то, что Титов в очередь на квартиры дружка своего Лавошникова сунул — про это не хочешь?
— Ну, в общем, это вы сами решайте, — сразу заторопился Медведев. — Мне насчет подарка Афонину урегулировать надо.
И умчался.
— Ладно, — сказал я Старосельцеву, — так и разделимся. Я готовлю юбилей, а ты — критику. Идет?
— Идет, идет, — все еще горя справедливым возмущением, согласился он.
И лишь после этого я попал к Пал Палычу.
Он долго и испытующе на меня смотрел.
— Где был-то?
— В Ленинграде. Дожди там, — сказал я.
Он на вертящемся своем кресле к окну повернулся.
— В Москву погода из Ленинграда приходит. — И протяжно вздохнул. — Я бы сам сейчас куда-нибудь к чертовой бабушке мотанул.
Секретарша его по селектору вызвала.
— Пал Палыч, не забыли, в одиннадцать у Смородинова совещание?
— Помню, спасибо — устало ответил он.
— Я попозже к вам загляну, — сказал я.
— Валера, — он нахмурился, складки у рта обозначились. — Валера, ты извини, я хотел спросить… Можно несколько дней у тебя пожить?
ДОЛГОТА ДНЯ
Проснулся я от того, что Пал Палыч, шаркая моими тапочками, расхаживал по квартире. Паркет под ним сдавленно скрипел.
Я ждал, он побродит и угомонится, — и сон не отпускал, пребывая вроде бы наяву и в то же время сторожа зыбкое видение, готовое вот-вот исчезнуть, испариться, как эфир.
Так в конце концов и получилось.
Я приподнял голову. Пал Палыч в длинных цветастых трусах стоял посреди комнаты, читал. На пляже в таких позах стоят, чтоб загар ровней ложился. Книгу отнес на расстояние вытянутой руки — страдал дальнозоркостью.
Утро наводило фокус: все предметы виделись резче, контрастней. У меня заболели глаза.
Пал Палыч опустил книгу, уставился в пространство.
— Вы чего так рано поднялись? — спросил я, стараясь, чтоб вопрос прозвучал дружелюбно.
— Ах, — сказал он, — не спится. Какую книгу я у тебя нашел. Вот послушай.
Я давно заметил: не каждого на улице останавливают с просьбой объяснить, как проехать или пройти. Но не было случая, чтоб из нескольких прохожих не меня, а кого-то еще выбрали. Чем-то эта закономерность обусловлена, возможно, силовым полем, которое, я слышал, каждый человек вокруг себя распространяет. У кого оно слабое, вялое, к тому проще подойти. И так во всем. Раз нет преград — валяй, ломи. В дом пустили, можно и дальше влезть, в пять утра чтения вслух устраивать…