— Не такую же парилку. Всему есть предел. Галеры, галеры…
Он уже второй день маялся: втулка у него не получалась. Приближался к кульману то с нежностью, лаской думал взять, то с остервенением. Но дудки. Он карандаш в угол отшвыривал. Садился за стол, вдохновенным жестом художника откидывал прядь со лба… Опять ничего. Ходил по комнате кругами, изливал желчь:
— В одной шведской фирме проделали эксперимент. На полгода подчиненных сделали начальниками, а начальников — подчиненными. И работа куда лучше пошла. Представляешь, вызываю Голубкину и так задумчиво говорю: «Что-то мне в вашем проекте не нравится. Вот здесь, в этом узле?» А?
Тут она и вплыла, легка на помине, наша Голубкина. В розовом платье с оборочками, в рыжем парике. Даня сразу прикусил язык.
Она по мою душу явилась.
— Валерий, хочу напомнить, к концу недели мы должны по первой позиции все сдать. Как у вас продвигается?
— Хорошо, — сказали.
— А как насчет квартальных премий? — не утерпел-таки Даня.
— Павел Павлович должен был к Спиридонову пойти. И не пошел, — сказала Голубкина.
Даня красноречиво вздохнул. Они с Голубкиной обменялись понимающими взглядами.
— А жара, жара, — сказал Даня. — Я сегодня ночью проснулся весь в поту. И сердце так нехорошо колотилось. Просто страшно сделалось.
Голубкина сочувственно вздохнула.
— Что поделаешь, Даниил Федорович. — И на пустующий стол Лаврентьева положила руку. Два массивных кольца, одно с малахитом. — Надо же… Полтора месяца болеет…
На меня посмотрела. Я промолчал.
— Временно кого-нибудь оформить, — циркулем что-то на ватмане вымеряя и вроде бы ни к кому не обращаясь, промурлыкал Даня.
— Я поговорю с директором, — пообещала Голубкина.
— Да вы и сами можете решить, — польстил Даня.
— Я поговорю с директором, — повторила она и вышла.
Зубы у Дани великолепные.
— В ее возрасте такие платья носить. Все-таки розовый цвет, что ни говори, — цвет надежды. Увидит кто-нибудь в толпе, устремится к ней… А как рассмотрит… Какие уж тут надежды. Утраченные иллюзии.
— Зачем ты Лаврентьева подставил? — сказал я.
Даня дернул плечом.
— А почему я должен тратить остатки пошатнувшегося здоровья и за кого-то вкалывать?
Заглянула Танечка-секретарша.
— Валера, зайди к Пал Палычу.
— Скажи ему о Лаврентьеве и о премиях. Пусть он как председатель месткома примет меры. Почему мы должны страдать? — успел крикнуть мне вслед Даня.
Пал Палыч сидел за огромным своим столом и, как ребенок фантики, перебирал кальки. Слабый румянец играл на щеках.
Что-то с ним творилось последнее время. Тяжеловатая набряклость обозначилась под глазами. В крупных мужчинах меланхолия особенно заметна.
— Постой, — сказал он, морщась от досады, что не может вспомнить. — Постой, зачем-то ты мне нужен был? Ах да, — тут он совсем очнулся. — А впрочем, так, пустяки, ничего…
НЕСЧАСТЛИВАЯ СКАМЕЙКА
— Здравствуйте, Ольга Максимовна, — сказал я.
— О, Валерий Викторович. Сколько зим, сколько лет.
— Неправда, — сказал я. — Лето только кончилось. И до зимы еще далеко.
— Извини, я неточно выразилась.
— Я чего звоню, — сказал я. — К вам в терапию недавно старушку привезли. Ты бы не могла поинтересоваться, что с ней?
— Конечно, узнаю. Фамилия?
— Что? Ах, ну да, фамилия… Слушай, я узнаю и подскочу, поговорим.
Дежурному старику на входе мое лицо должно бы примелькаться, однако он каждый раз, растопырив руки и кряхтя, кидается преграждать дорогу.
— Врач назначил, — не замедляя шага, бросаю я.
— Не шумите! Тихий час! — кричит он вдогонку.
В вестибюле прохлада, фикусы, больничный строгий неуют и запах — лекарств, чистоты, притаившегося страха…
В ординаторской Галочка и Света фасовали лекарства для раздачи.
— А где Ольга Максимовна? — спросил я.
— Суббота — день короткий, — весело отозвалась Галочка. Она точно и ловко отправляла таблетки в отсеки неглубокого пластмассового ящичка. Так, не глядя, опытные игроки сдают карты.
— Ты кстати заглянул, — сказала Света. Ее движения были куда медленней, автоматизм еще не выработался. — Тут больной один жалуется, матрац сполз. А у нас сил не хватает подтянуть.
Мужчина был грузный и лысый. Живот у него раздулся, одеяла хватило лишь по щиколотку. Когда мы вошли, он беспокойно завозился.
— Больной, вам нельзя шевелиться, — строго сказала Света.
Мужчина таращил на нее глаза и ничего не говорил. Я вспомнил об отце, но отогнал эти мысли.