Чоризо и чурраско, водяной кресс-салат и зелёный, на хорошем оливковом масле, чимичурри, чёрный фасолевый суп и яблочный пан-кейк, фламбе, прямо у стола облитый крепчайшим спиртным и подожжённый – Г-ди, как это было здорово! Там назначались встречи с друзьями, пока их ещё не разделила насмерть крымская тема. Там удавалось расслабиться после сумасшедшего, но успешного дня в окружении людей, к которым в обычной жизни было на пушечный выстрел не подойти, но по еврейской линии… Специфика жанра – случайно попал в поле зрения, ещё в 90-м, и так с тех пор оттуда и не выпадал. Да и до сих пор… Нет никакого мирового правительства и не будет – есть телефонная книжка и случайное попадание в правильное время в правильное место. А дальше всё от тебя зависит.
Методом проб и ошибок подобран был точный набор. Попадание в десятку – персонально и на все времена. Восемнадцатиунциевый чурраско. Ни больше, ни меньше. Грубо говоря, полкило нежнейшего, полосой, зажаренного с крупной солью на решётке мяса, сочного, как предвыборные обещания мэра, но, в отличие от них, настоящего мяса, без всякого обмана. С травяным, чесночно-оливковым чимичурри – идеально. Хлеб не собственной выпечки, без московских извращений, но свежий, из соседней пекарни. Перед мясом – водяной кресс-салат. Шикарная штука, если знать, как его готовить. Или, зимой, наваристый, коричнево-чёрный фасолевый суп. Так согревает, если поперчить его от души… После – яблочная оладушка размером с тарелку, карамелизованная, с огня. И вино. Красное, бутылку. И можно жить дальше.
Потом выходишь на улицу. Уже ночь – с поправкой на манхэттенские огни, из-за которых темно по-настоящему там не бывает никогда. Если остановился в отеле, лучше пройтись. Если нет – доходишь до угла, голосуешь… Более или менее сразу такси остановится. За рулём, как правило, сидит человек из Африки, Пакистана или Бангладеш, который город знает хуже тебя раз в десять, а за пределами Манхэттена вообще почти не бывал. Так что отслеживаешь путь и периодически даёшь ему ценные указания насчёт направления – «дирекшнс». Главное, чтоб он хоть немного рассекал по-английски. Или, точнее, на том сленге, который за него сходит в Городе Большого Яблока, он же Багдад над Подземкой нашей юности…
Давно это было. Теперь ни того ресторана нет, ни здания, в котором он когда-то был, ни того Нью-Йорка, в который приходилось ездить чаще частого. Изъезженного на метро и такси, а до того, когда денег было мало, а сил много, исхоженного пешком вдоль и поперёк. Ещё до кризиса и санкций. До Обамы и Трампа. Когда будущее было непонятным, но светлым, и в него стоило верить, а невозможных вещей не было в принципе. Всего-то надо было отбиться от бандитов и аферистов, не ожидать ничего от государства, ждать от которого было нечего, заработать пару миллионов и помочь тем, кто был умнее тебя и знал то, что в мире мало кому удавалось узнать, но деньги зарабатывать не умел. Хорошее дело – молодость.
У каждого, кому с этим в детстве повезло, родители разрешили, или сами держали кого – свой любимый зверь. У внучек: у одной рыжий с тёмными подпалами (официально это называется – оранжевый соболь) померанский шпиц-девочка, Джерри-Ли: пару кило меха и, в районе хвоста, белого пуха, звонкого лая (передвижной сторож-звонок), невероятной прыгучести и нахальства. С младенчества вместе: подружки. У другой кот Мурчик – серый с рыжинкой, полосатый, «цвета скумбрии», с белой грудкой и такими же «носочками» на передних лапках, охотник, кастрированный по медицинским соображениям, но боец. Она его не даёт ругать и подкармливает выловленными в пруду карасями. Он её терпит. Не царапался никогда, даже когда она его в нежные годы за хвост пыталась поднять. Возможно, пенсию зарабатывает, постепенно приручая хозяев. С немалым успехом.
У внука было две живших параллельно, но в разных местах животинки. Трёхцветная кошка невестки Мэри, со сложным ревнивым характером и мягкой, до изумления шелковистой шкуркой, подобранная в Питере на улице ещё котёнком и полжизни там прожившая, так что Москва ей не пришлась по душе, как с питерскими часто и бывает. Он её по малолетству любил пугать, за что ему врезали лапкой от души. Так что, когда в семье появилась младшая сестра, кошку, любя, но от греха подальше, увезли к родителям – в Казахстан. Где они её холили-лелеяли, и там она закончила свои дни, когда настал её срок.
Вторым – уже в возрасте, но чрезвычайно любимым животным была девочка-пекинес жены, Гакусей Зянь-Вэй, по-домашнему – Зуля. Маленькая, что называется – «рукавная» собачка. Бывают такие, хоть и редко. Два кило весу, а в зимнем меху и отъевшись – два с половиной: палевая шерстяная варежка с глазами-пуговками и хвостом-султаном. Тоже прыгучая, храпевшая во сне, как подвыпивший биндюжник, как с собачками такого типа всегда и бывает. Упрямая до чрезвычайности, любопытная, храбро защищавшая бабушку от курьеров, приносивших ей пенсию, но категорически не игравшая с собаками, – напугали в детстве. Набросилась на неё, ещё щенка, соседская эрделька, дурная на всю голову, навеки отбив охоту общаться с кем угодно, если он на четырёх лапах.