Снег бесшумно падает вниз, каждая новая невесомая снежинка падает на другую, находя покой, пока их не станет слишком много для того, чтоб проломить крышу.
«Можно мне прикоснуться к твоей руке?» спрашивает он.
Он берет мою правую руку, и пощупывает ее, протискивая свой большой палец между лучевой и локтевой костью. Он ощупывает мои локти, а затем, сделав кольцо из пальцев, касается моей руки, трогая мышцы. Пальцы слишком легко обхватывают мою руку.
«Сколько ты весишь?»
«Не достаточно» я фыркаю «Слишком много» я подавляю плач «Я не могу сказать»
«Оденься» он протягивает мне рубашку «Ты можешь поехать со мной, если выполнишь парочку условий»
«Каких?» я просовываю руки и голову в водолазку, и натягиваю рубашку.
«Ты будешь есть. Есть достаточно, чтоб не умереть и не терять сознание»
«Это достаточно честно»
«Второе. Ты позвонишь родителям. Скажешь, что ты в порядке»
«Нет. Я не могу заговорить с ними»
«Если ты не позвонишь, ты не поедешь»
«Как часто ты звонишь своей семье?»
«У меня нет семьи» его лицо мрачнеет.
«Ты говорил, что твой отец был придурком, но ты любил мать»
«Я врал. Я вылупился из яйца и воспитал себя сам» Ветер пускается снова, бросая снег в окна мотеля.
«Ты говорил, что больше не будешь врать»
Он смотрит на пустую стену позади меня «Ты хочешь знать правду?»
«Да»
Элайджа поднимает трикотажную ткань моей рубашки, большим пальцем растирая мягкую ткань «Моя мама умерла, когда мне было пятнадцать. Мой папа всегда бил меня. Последний раз он избил меня неделю назад, и вышвырнул потому, что я защищался. Это лучшее, что он для меня сделал»
«О» единственное, что я могу сказать.
«Я не вру» говорит он, его взгляд каменный и холодный «Если ты не позвонишь им сейчас же, я позвоню копам, и тебя отвезут домой, как преступницу»
Я оставляю сообщение на автоответчике матери, у нас дома, зная, что пройдет немного времени, прежде чем она получит его. Я говорю ей, что я в порядке, и что позвоню ей позже, что я с другом.
Элайджа находит какой-то рождественский фильм по телевизору. Мы смотрим его в тишине. Он съедает два кусочка пиццы, и смотрит на меня. Я ем несколько корочек.
Два часа спустя с двумя таблетками снотворного я засыпаю. Никакой Кеси в моей голове. Никакого запаха жженого сахара в носу. Никаких ножей, замков, и теней, гнездящихся в углах. На моем животе крошки пиццы, и я даже не хочу стряхнуть их.
Я просыпаюсь дважды. Первый раз в полвторого ночи. Мне снится горячий душ. Ручка душа такая теплая, что я роняю ее в ванную. Я открываю глаза. Таблетки сделали мою голову слишком тяжелой для того, чтоб просто поднять ее с подушки.
Элайджа сидит за маленьким столом у окна, в его зубах сигарета, мигающие огни работающего телевизора освещают его лицо. Он тасует карды раз, второй, третий.
Подбрасывает. Кладет на стол и тасует снова. Раз, второй, третий. Рукава его рубашки закатаны до локтя. Татуировка человека/монстра на его предплечье пылает ярче, чем кончик сигареты. Дым идет с его кожи, и вот его голова уже окутана им, как будто она горит. Элайджа становится монстром во плоти, или это монстр становится им; картинки сменяются так быстро, как карты, лежащие на столе: движение, движение, движение.
Мои глаза заполняет темнота.
Когда я просыпаюсь во второй раз, солнце светит сквозь занавески. Он ушел.
059.00
Я открываю занавески. Снег перед Эль Камино покрыт следами, как будто ему пришлось прочистить его, по крайней мере, дважды, прежде чем уехать. Кажется, что его машина застревала. Я должна была услышать визг шин, или рычание двигателя. Я бы услышала, если бы не взяла вторую таблетку. Он не ушел. Наверное, он поехал на заправку, или за завтраком. Мы поговорили об этом прошлой ночью. Я готова поспорить, что съела
половину багета и возможно, йогурт.
Я возвращаюсь под одеяло, пахнущее сигаретами, и сворачиваюсь, засыпая.
***
Час дня. Я думаю, уже наступило Рождество.
Следы на снегу замело. Замок на месте. Он попал в аварию? Заблудился?
Я выпиваю чашку горячей воды, прежде чем моя голова прояснятся. Две таблетки снотворного, очевидно, были ошибкой, потому, что я только сейчас поняла, что бело- молочная сучка с его ноутбуком пропала. Так же, как и мешки с мусором, и одежда.
Он вернется. Он должен.
В два я включаю телевизор и начинаю вязать, петля за петлей, туда-сюда, спутывая все, пока на вязке не появляется множество узлов. Я вяжу вечер. Я вяжу причины для того, чтоб он мог вернуться. Вяжу, извиняясь перед Эммой. Вяжу узлы злости за каждую ошибку которую я когда-либо совершала, вывязываю влажные, ужасные шрамы. Я вяжу закат. Засыпаю.
Когда я просыпаюсь, вокруг темно, я тянусь к выключателю. Встаю, чтоб пописать. Я возвращаюсь, замечая кусочек бумаги, лежащий под кошельком. Открыв записку, я вижу ключ внутри.
Л –
Я знаю, что ты убегаешь, это в твоих глазах я знаю, что ты предаешь значение своим видениям. Справься с ними.
Ты можешь ненавидеть меня за то, что я украл твои деньги, но не за то, что я оставил тебя. Твоя семья хочет помочь. Они любят тебя.
Не правильно убегать от помощи. Мир тебе.
Э
P.S. Ключ открывает мотель. Автомат с едой тоже. Только не ешь сырные крекеры. Они старше тебя.
Он оставил для меня двадцатидолларовую банкноту. Наверное, чтоб заплатить за такси. Снова идет снег. Я съедаю еще две таблетки, и мое сознание заполняет белым светом.
060.00
Они говорят «Съешь это, Лиа. Съешь это, ну съешь хотя бы маленький кусочек.
Пожалуйста»
Вороны преследуют меня, крылья, бесшумно движутся, голодные желтые глаза нацелены на мою мягкую плоть. Они кружатся вокруг меня рез, дважды, три раза, когти, царапают каменный пол церкви.
Мое тело.
Моя комната мотеля. Одиночество.
Они едят. Они клюют меня своими клювами, отхватывая мясо — один от моей голени, другой от внутренней части моего локтя — тащат мясо, срывая его с костей и улетают с их сокровищем.
061.00
Проходит несколько часов, или дней, или недель, прежде чем я возвращаюсь в кровать, стоящую в 115-ой комнате после всех своих видений. Я не могу сказать, сколько времени прошло. Я не помню, сколько таблеток я приняла.
Все болит. Черви вгрызаются в мои шрамы, пробираясь к уставам, дальше, к моим уродливым костям. Мое сердце бьется быстро, словно бегущий кролик, а потом замирает, чтобы пережить зиму. Если бы у меня был нож, я бы порезалась достаточно глубоко для
того, чтоб прекратить все это. У меня даже нет пластиковой вилки. Я поднимаю спицы.
Я должна.
Если я действительно хочу умереть, прямо сейчас, в эту минуту, в этом
пустом месте, я должна нанести удар себе в вену; их достаточно увидеть. Я должна пойти на улицу, туда, где снежная буря заметает все белыми крошками, лечь на снег и позволить кровь. Гипотермия и потеря крови, я засну, как спящая красавица, уколовшаяся иголкой. Я смогу. Я должна.
Паук свисает с абажура. Она качается, подвигаясь ко мне, бегая по моему лицу и приземляясь на спинку кровати. Она танцует поток в месте и раскачивается вперед-назад. Сновасноваснова. Играет своими маленькими лапками, разрешающими темноту, как черные ножи. Ее паутина растет, миллиметр за миллиметром. Каждый новый слой, как новый, сделанный шаг. Сначала сверху вниз, потом по сторонам. Она соединяет паутинки.