— Есть новости? Что говорят?
Тот, кому задан вопрос, пожимает плечами:
— Говорят, неважно, да, неважно!
Пожимает плечами и другой.
На улице негнущимися, старческими пальцами они застегивают пальто. Вечер встречает их холодным ветром, подметающим пустынную набережную.
— Чем все это кончится?!
— ???
Яндрия из дома выходил редко. Только припекающее солнце выманивало его на набережную, и он сидел перед домом, грелся.
Весной 1918 года умерла его Ката. Все крутилась на кухне, а за день до смерти слегла. Весной поумирали все ослабленные голодом. Тот мор назвали потом «испанкой». Это название многое упрощало, ни к чему были объяснения, догадки и диагнозы, оно жестко и откровенно констатировало причину смерти и создавало видимость некой солидарности умершего и пока живого, сопровождавшего его в великую, равноправную обитель усопших. Ежедневно на стенах вывешивали рядами новые извещения о смерти, линялые, отпечатанные на плохой бумаге. Поскольку в последний путь провожали многих, смерть стала обычным, будничным явлением; люди свыклись и почти забыли, что для умершего это событие исключительное, которое случается только раз в жизни. Кату проводили к месту упокоения сын и муж с тремя или четырьмя друзьями — ветеранами.
Теперь заботы по хозяйству целиком легли на Яндрию. Дом онемел. Мийо почти все свободное время проводил на улице. Его появлению в доме предшествовал глухой стук деревянных сандалий, которые бесплатно выдавали в школах; по всему Задару на бездушных мостовых слышался этот стук сандалий голодных детей. Утром Красный Крест раздавал ученикам во дворе старого арсенала по тарелке жидкого ячменного супа, этого проклятого «орзотедеско», который Мийо с тех пор возненавидел на всю жизнь. Яндрия уходил с сумкой за город и на лужайках возле домов, где у редких счастливчиков сохранились козы, или по краям обросшего пыреем плаца, того самого, где в начале войны наблюдал за строевыми занятиями бодрых и нарядных солдат, он рвал траву, которую варил дома. Город стал мертвенным, оцепенелым. Как голодный при последнем издыхании. Однажды, выйдя из дома, Яндрия заметил на улицах необычное оживление. Люди шли группами, выглядели веселее и шагали легче, бодрее. Что-то случилось, в этом не было сомнений. Однако никто ничего не говорил. А сам он спросить не решался. Сходил в дом ветеранов. Застал там двух-трех старикашек. Молчаливые, истощенные до того, что еле двигались, словно осенние мухи, им было не до разговоров; на вопросы они медленно поворачивали головы, глаза покрасневшие, усы шевелились как щупальца.
Под вечер стали поговаривать, правда шепотом, о том, что распалась Австрия. Вот так, без лишних слов, просто: «Распалась Австрия». Кто-то рассказал, как солдат сорвал с головы шапку и швырнул ее под ноги.
Старики разошлись по домам раньше обычного.
Вокруг было тихо.
Назавтра все прояснилось, и как-то сразу. Солдаты вышли из казарм и разбрелись по городу, одни, небольшими группами, без привычного строя. У школьников отменили занятия. Молодые люди собирались, громко спорили. Потом двинулись по городским улицам, за ними валом повалил народ. Кто-то выкрикнул: «Долой Австрию!» Возглас был отчетливый и громкий, но какой-то непривычный и потому сиротливый. И тогда взметнулись новые возгласы, более уверенные.
Толпы людей захлестнули улицы. Лозунги и песни заполонили город. Молодежь разделилась на группы, появились лестницы, снимали и гербы, и прочие символы рухнувшей власти, людям раздавали трехцветные ленточки. Кто-то проверял солдат, полицейских и чиновников, нет ли у них на шапках розеток с императорскими инициалами. Если такую находили, требовали снять. И люди, бывалые солдаты и усатые блюстители порядка, подчинялись. Заметив человека в потрепанном чиновничьем пальто, от группы молодых людей отделился один, нагнал его и положил на плечо руку; прохожий оглянулся — так нос к носу встретились Яндрия и Стево Раич.