Хныкала, например, бабка по деду, и наоборот, скулила старая служанка по любому члену семьи. Но вообще же говоря, при каких-либо колебаниях рекомендовалось прослезиться; это никогда ни слишком мало, чтобы кого-то обидеть, ни слишком много, чтобы можно было сказать: «О господи, что ей в голову взбрело!» Следовательно, при колебаниях — прослезиться; всегда лучше чуть меньше, чем чуть больше. А шмыгать носом — вообще недопустимо: шмыгают простолюдины и старые мужики, пенсионеры; вместо этого жены и люди потоньше сморкаются.
Было уже очень поздно, когда они простились. Анита отправилась домой, а Лизетта осталась, погруженная в печальные раздумья: муж спал, весь дом спал, и ей казалось, что вот она, такая крохотная и щуплая, легко возбудимая и хрупкая, совсем одна в этой ночи, одна в мире, затерянная, точно букашка во вселенной. Она разделась, натянула ночную рубашку, ощутив холод голыми руками и плечами, перекрестилась, склонившись над коляской, поцеловала Капелюшечку и легла. Женщины при попадье продолжали голосить — с паузами, как-то утомленно. Она почувствовала, что не сможет уснуть; и тогда встала, взяла к себе в постель Капелюшечку и начала ее ласкать во мраке; сперва потихоньку, чтоб не разбудить, затем сильнее и чаще, со все возрастающим пылом, тщетно пытаясь совладать с собой и успокоиться, пока, наконец, не ощутила теплую влагу на щеках. Провела ладонью и по лицу и изумилась: оно было все в слезах. Она упрекала себя за них, называла дурой, но они продолжали капать — беспричинно и неудержимо.
XX
Утром шьор Карло поднялся рано, исполненный решимости крепко взять все в свои руки и не выпускать до тех пор, пока все не закончится. Он немедленно запряг Ичана, с такой настойчивостью и энергией, что тот не сумел уклониться, произнес перед мужиками, сидевшими на камнях перед домом, небольшую речь, стяжав единодушное одобрение. И опять-толковали: «Как же это можно, чтоб христианское тело без погребения оставлять! Пусть неведомый человек, пусть нищий, умерший на обочине, а тут — свое! О таком покуда не слыхивали и такого не видывали!»
— Да-да, все это очень хорошо, но intanto[86] она еще лежит наверху! — возразил шьор Карло, указывая перстом на дом.
— Сам знаешь, люди на работе, кто там, кто сям…
— Какое там на работе, сколько, господи милосердный, нужно, чтоб отвезти ее на кладбище — полчаса туда и обратно! — поддержал некто, у кого не было ни лошади, ни телеги.
Под сурдинку вывел Ичан свою вчерашнюю мелодию:
— Да и меня бы, брат, не надо было просить, если б весной моя кляча не пала!
— Эх, чего тут! Если б и мою Талия не взяла, не понадобилось бы сейчас никого искать! — сказал Миле, не желавший отставать от Ичана.
Дело не двигалось с мертвой точки. Миновало, наверное, часа два, как послали Гличу по домам, и он покуда не возвращался.
— Ты гляди только! И выбрали самого дурного Гличу народ искать! Ну умники!
— Чего ж ты сам не пошел?
— А вот так не надо, не надо!
Наконец почти в полдень явился Глича. Он спешил, утирая платком лоб, взмокший от деятельности.
— Обошел я и село и поле — ничего! У Мията кони пашут, в самых Гредицах, у Николы тележка сломалась, у Стевана его Лис хромает на заднюю ногу — повредил пару дней назад, когда котел перевозил из Поседара. Стана Тодорова без мужа не смеет, а тот спозаранку на велосипеде в Бенковац уехал — сказывали, там он лемех сумеет найти.
— Сообразил бы к Лукачу.
— Спросил и у него. Говорит, своего рыжака бы дал, да упряжки нету — одолжил Давиду на мельницу съездить.
— А Петрина?
— А Петрина еще вчера укатил в Сукошан за известкой, к ночи только вернется.
— Да, что ж теперь делать? — вырвалось у кого-то, выражая общую заботу.
Но шьор Карло воспринял это почему-то в свой адрес.
Более всего шансов оставалось в расчете на Мията. Послали мальчика в поле к нему за лошадьми. Кое-кто отправился обедать и уже вернулся на свой камень перед задругой, а мальца — ни слуху, ни духу.