Ступив однажды на путь бунтарства, Милош считал своим долгом держаться до конца. Он чувствовал, как в борьбе закаляются его воля и характер. Ни тайные материнские слезы, ни плохо скрываемая растерянность в глазах отца, которые так и просили, чтобы дали ему хотя бы малейший повод пойти на попятный, не только не смягчали, а, наоборот, разжигали в сыне дух противоречия. Упрямство превратилось в силу, которая управляла всеми его поступками — со злым и сладостным удовлетворением он отклонял любые попытки к примирению.
Самым мучительным был обед (о, Милош еще с детских лет прекрасно помнил эти в молчании протекающие обеды, когда комната, кажется, готова взорваться от царящего за столом напряжения!) — в полнейшей тишине небольшое семейство жевало, уткнувшись в свои тарелки. Время от времени слышались лишь сдерживаемые вздохи матери. Тягостное молчание нарастало, постепенно раздуваясь, подобно невидимому шару, пока наконец под неподвижной маской отцовского лица не начинали играть желваки. Затем отец вскакивал, хватался за какой-то пузырек и дрожащей рукой обильно капал из него в рюмку — стук стекла о стекло резко отдавался в наэлектризованной тишине столовой — и демонстративно, обвиняющим жестом самоубийцы опрокидывал в рот содержимое рюмки. Сын сидел с неподвижным лицом, оставаясь равнодушным к этим сценам дозированного отравления. Сразу же после обеда он уходил из дому, избегая взрыва клокотавших чувств, которые в своем неистовстве могли бы вылиться в столь унизительные для старика формы, что после этого сын устыдился бы дальше упорствовать.
В семье давно было решено, что по окончании университета Милош продолжит образование за границей. Но теперь его захватила мысль — отбросив этот план, обвенчаться и уехать преподавателем в провинцию. В один прекрасный день он явился домой к обеду с направлением в кармане, где он утверждался на должность преподавателя начальных классов гимназии в Бунареваце[2]. Прежде чем сесть за стол, он мимоходом, как нечто само собой разумеющееся, сообщил ошеломляющую новость матери. (Ибо — бог знает почему — его упрямство распространялось и на нее, хотя он и понимал, что жестоко причинять боль ей — ни в чем не повинной: вероятно, он боялся, что его бескомпромиссность ослабнет, прояви он мягкость но отношению к кому бы то ни было.) Обед, как обычно, проходил в молчании. Однако отец не мог не заметить необычного возбуждения жены; исподлобья пытливо вглядываясь в ее лицо, он пытался угадать причину этого нового смятения. Закончив обед, Милош встал и вышел, сдерживая злое удовлетворение, охватившее его при мысли о сценах и объяснениях, происходящих сейчас дома.
В тот день Милош окончательно сошелся с компанией мятежных студентов, в кругу которых он любил находиться, чувствуя, что теперь-то он с ними на равных. Ему всегда хотелось поднять свой престиж в глазах этих молодых людей: несмотря на то что относились к нему хорошо, он постоянно ощущал, что его семейное бунтарство они не принимают всерьез, считая это причудами «молодого человека из обеспеченной семьи». Ему и самому порой начинало казаться, что его борьба с отцом достаточно ничтожна, что, в сущности, он уподобляется мальчишке, который отказывается от желанного пряника из чувства детского упрямства и какого-то не особенно понятного «вопроса чести». Он понимал, что его борьба бледнеет в глазах этих косматых, небрежно одетых юношей, которые сами зарабатывали себе на хлеб и которых нередко хватали и даже избивали в полицейских участках. Подобные сравнения вновь порождали в нем недовольство самим собой, досаду и горечь, а это в свою очередь выливалось в озлобленность против отца, до крайности доводя упрямство и желание делать наперекор. В конце концов ярость против отца заглушила в нем все остальное, превратившись в единственное мерило его поступков.
Ягода забросила музыку и занялась поспешными приготовлениями к венчанию и к переезду в провинцию. То, что ей пришлось пожертвовать консерваторией, тоже вменялось в вину отцу. Мягкая, легко поддающаяся влиянию Ягода с радостью оперлась на твердую руку Милоша, осчастливленная тем, что есть на кого переложить бремя ответственности и мучительной обязанности принимать решения. Хрупкого, нежного сложения, с очаровательно-небрежной, словно бы утиной походкой, она смотрела на Милоша лучистыми, полными доверия глазами из-под тонких, удивленно приподнятых бровей, сходившихся в одну линию над носом с горбинкой. Однако, несмотря на наивность, ей была присуща та чисто женская стойкость, которая дает возможность безропотно переносить тяготы и невзгоды, порожденные однажды сделанным шагом; она даже не подозревала, какую поддержку, может и неосознанно, черпает Милош в этом ее свойстве.
2
В названии парадоксально сочетаются значения двух слов: «бунар»