И язык, на котором в школе велось преподавание, казался им странным и чужим — не совсем понятный и даже смешной. Вроде бы похож на тот, на котором дома говорят, и в общем-то понятен, хотя и не свой, не родной. Часто какое-нибудь слово или оборот вызывали у них не только непонимание, но и смех.
«Мы учимся любить добродетель!» «Демосфен не любил доколицу»[6]. А какая красивая была двуколка, на которой этой весной приезжал ветеринар холостить жеребца богача Николы Джуджи! Чудак этот Демосфен! Мудрец — и не любит двуколок! Первый, второй триумвират… Цезаря убил его пасынок Брут… Кровь Цезаря обрызгала бюст Помпея. Tu quoque, mi fili!.. (Внимание! Неправильный вокатив!) Листая «Историю древнего мира», дети как бы заглядывали в странный и чудесный далекий мир, в котором жили те многочисленные и бесстрашные люди, с голыми икрами и пустыми глазами без зрачков, изображения которых они видели в своих учебниках. И пока они читали удивительные рассказы о их судьбах, битвах и ристалищах, им казалось странным, что эти столь величественные, столь неподвижно-спокойные люди бывали ранены, могли пасть от удара ножа и что из их гипсовых тел текла когда-то теплая красная кровь, заливая складки их одежд. Цезаря убил Брут. А Илийца вспоминает, как в прошлом году во время сева кукурузы Йокан убил Петраша Гверавого. Ей-богу! Чирк косой по горлу — и готово. Илийца пас овец на выгоне, когда услышал крики и ругань, он подбежал к ограде и все хорошо видел. Покойный Петраш два раза переставлял межевой камень, а Йокан два раза возвращал его на прежнее место. Глаза его налились кровью, жилы на шее вздулись, лицо стало бурым. Он все ударял косой по земле и кричал: «А я вот посмотрю, кто его отсюда сдвинет!» Петраш взял и снова перетащил камень, а Йокан замахнулся изо всей силы и полоснул его косой по яблочку. Наполовину зарезанный Гверавый побежал прямо на Йокана, рукой придерживая голову за затылок, будто шляпу во время ветра. В горле у него страшно булькало, а кровь так и хлестала, хлестала…
«И зачем мы тратим время на них, чему их учим, — с горечью думал Милош. — Вместо того чтобы раскрывать им глаза на их собственную жизнь, чтобы учить их не мириться с нею, чтобы разъяснять им, что надо делать, мы кормим их байками о «рыбице человеческой» и о «фигах в сенате»!.. Но что нам делать? Где выход? Разве мы знаем, где выход и что нужно делать? Что смогли мы изменить в своей собственной жизни?»
Испытывая неудовлетворенность самим собой и чувство стыда, Милош находил оправдание в своем терпении. Он старался не роптать и не избегать выпавших на его долю страданий.
Зима открыла Бунаревац для Милоша и Ягоды в новом, неожиданном свете. Когда опала листва с редких деревьев по склонам гор, серые стремнины оказались еще более мрачными. Оголенные кусты терновника, увешанные клоками овечьей шерсти, в предвечернем сумраке меняли свою окраску: серые кусты голубели, будто окутанные облачками лиловатой дымки, сияли в затухающих лучах заката слабым, приглушенным светом, казалось, меж их ветвей на короткий миг задерживался последний трепещущий отсвет солнца.
Два-три дня были хмурые — солнце навсегда скрылось, скалы и небо соединились в общем сером тоне, черта горизонта стерлась. Над горами начали собираться пушистые белые облака. Из их середины неожиданно разразилась буря. Ничем не сдерживаемая, она перелетела через вершины, ударившись о провал, на дне которого теснился Бунаревац, закружила над ним, поднимая вихри пыли и срывая с крыш черепицу, и унеслась дальше. К ночи разгуливался ветер. Огромными массами ледяного воздуха он из мрака обрушивался на городишко, сотрясая дома, гремел вывесками опустевших лавок; в короткие минуты затишья он, крадучись и шурша сухой листвой, засыпал закутки и порожки песком, снова усиливаясь, с адским грохотом сбивал с крыш дымовые трубы и с гулким дребезжанием старой жести катил их по мостовой. Разбуженные шумом, Милош и Ягода молча вслушивались в разноголосицу необузданных сил. Под утро бесы утихали, и в рассветных лучах вновь проступали высушенные, посеревшие, будто пеплом покрытые горы. Казалось, что из твердой, неглубокой почвы, из поблекших травинок вместе с последними каплями влаги ураган выпил и все краски; после ночной оргии и синий горючий сланец, и кора голых деревьев, и задремавший кустарник, и свернувшиеся, будто солью покрытые листья — все натянуло на себя серое покрывало и затихло в покаянном молчании.
В конце зимы, с первыми ясными днями, когда Милош и Ягода радовались, что наконец-то они вырвались из лабиринта многомесячной подавленности, с приходом чего-то нового, хорошего здоровье Ягоды резко ухудшилось. Однажды утром у нее горлом пошла кровь. Милош буквально оцепенел от испуга. К счастью, в этот день в городке находился уездный врач. Он поставил Ягоде компрессы, рекомендовал несколько дней полежать в постели и запретил разговаривать. Выйдя в коридор, он посоветовал Милошу, как только остановится кровотечение, отвезти Ягоду в ближайший скромный санаторий для легочных больных. Ухаживая за больной, Милош ступал на цыпочках, с испуганным, вытянутым лицом; Ягода следила за ним с улыбкой глухонемой девочки. Она не выглядела особенно обеспокоенной: подобное случалось с ней и раньше. Как только ей стало легче, Милош отвез ее в санаторий и целый день оставался подле нее. На его вопросы врачи отвечали неопределенно, воздерживаясь от прогнозов, пока не увидят течение болезни. Тем не менее из сказанного Милош вынес довольно-таки благоприятное впечатление, решив, что сдержанность врачей проистекает из их профессиональной осторожности. На следующий день он простился с Ягодой — в санаторной одежде, она начала жить, подчиняясь больничному распорядку. С шезлонга на веранде она все тем же взглядом послушной девочки проводила его до выхода. У ворот он оглянулся, еще раз улыбнулся ей и завернул за угол. Он уходил с чувством, что обманным путем заманил ее сюда и бросил, как ребенка.