Более тридцати лет Фуратто терпеливо создавал свое благополучие и имя. Теперь у него была прочная репутация и спокойная жизнь. Хлопотные обязанности, связанные с беготней и придающие жизни столь неприятную поспешность, он незаметно переложил на молодых коллег. Работа в больнице была приятной; в своем отделении он чувствовал себя подлинным самодержцем. Кроме того, он преподавал гигиену в учительской школе, что тоже было приятным занятием. Благодаря связям покойного дядюшки, каноника дона Ники Фуратто (который с помощью тетки Шимицы и дал ему образование), он был врачом епархиальной духовной семинарии. Привлекали его и к судебной экспертизе. Среди его приватных пациентов были как представители ограниченного круга местной знати, так и многочисленные крестьяне окрестных сел, где все знали доктора Фуратто. Словом, его размеренная жизнь текла без обычной в среде врачей зависти и злопыхательства, без клеветы и подсиживания. А солидный возраст защищал его от срочных вызовов, когда приходится снимать только что повязанную салфетку и, отодвинув недоеденный суп, вставать из-за стола или подниматься среди ночи с постели ради чьих-то преждевременных родов или какого-то там кровотечения. От тревожных моментов жизни врача оставались случаи первой помощи, когда на оказавшегося рядом доктора смотрят как на избавителя в сверкающем ореоле звания. Но и здесь, то ли по прихоти судьбы, то ли мудростью провидения, в наиболее трудных случаях, когда надо делать искусственное дыхание или приводить в сознание больного, как правило, поблизости оказывался молодой коллега. Старым, уважаемым докторам всегда попадались больные, которым помогали устные советы или рекомендации кончиком трости («Подвяжите ему крепко руку здесь… не там, не там!.. ага, здесь, здесь!.. Та-ак!», «Опустите голову пониже, между зубами — скрученное полотенце!..»). Постоянным пациентом такого рода у Фуратто был местный эпилептик Машо. Два-три раза в месяц Ловро приходилось оказывать помощь распростертому на тротуаре Машо. Тот в благодарность, встречая его на улице, особенно если был под мухой, устраивал ему громкие овации. Следуя за Ловро примерно в сотне шагов, он кричал в благодарном экстазе: «Спаситель мой, благодетель мой!.. Люди добрые, смотрите, вот доктор, вот друг маленького человека!» А Ловро прибавлял шагу, чтобы поскорее свернуть в ворота каких-нибудь знакомых.
И теперь все: его репутация, спокойствие, благополучие — здание, планомерно и не без труда возводимое в течение многих лет, — зашаталось и грозило рухнуть, и это из-за какого-то там Бариши! — думал Ловро между двумя глотками ромашкового чая, а в груди у него разрастался комок горечи.
С того дня его мирное существование было омрачено. Бариша в сопровождении Иве приходил регулярно раз в неделю на осмотр и перевязку, а уходил с очередной ассигнацией в кармане. Он появлялся со смирением монастырского служки, собирающего «лепту», и говорил Кате елейным голосом:
— Ката, скажи дохтуру, пришел его слепец.
Ката вела его на кухню, чтоб он не встречался с другими пациентами, сажала на стул, наливала рюмку ракии и пускалась с ним в долгие и хитроумные беседы. Начав с общих рассуждений, она мало-помалу ограничила размеры невысказанных претензий Бариши. Якобы в его же интересах, она внушала ему умеренность и объясняла преимущества скорейшего, хотя и не столь выгодного, решения дела. Неизвестно еще, говорила она, до чего доведут волокита и тяжба с более сильным и влиятельным ответчиком.
В семье Бариши все думы и разговоры вертелись только вокруг доктора и все планы связывались только с ним. Тема эта как-то сама собой прилеплялась к любой другой, и всякий разговор в конце концов неизбежно упирался в нее. Домочадцы Бариши отдались этому всецело, с тем слепым терпеливым старанием, за которым угадываются твердость веры и упорство страсти, с той беззаветностью, с какой крестьянин умеет приналечь на дело, на котором сосредоточены все его помыслы. По вечерам все долго лежали впотьмах без сна и, глядя на языки пламени в очаге, под свист и вой ветра в кровле думали свою думу — каждый в особицу и в то же время все вместе, как, к примеру, лущат кукурузу или чешут шерсть. И когда сон смежал глаза, Бариша завершал свои раздумья словами, словно общую молитву: «Эх, если б только господь дал счастья…»