Зато поистине жертвой нового порядка в доме Фуратто стала Ката. Госпожу Ванду вдруг обуяла необъяснимая ненависть к ней. Все ее раздражало в этой старой женщине: ее скрипучий голос и лицо как у попугая, вытянутая голова с редкими волосами, ее ревностное внимание к Ловро. Сама не зная почему, она стала во всем ей перечить, отказываться от ее услуг. Ката еще больше привязалась к доктору и удвоила к нему свое внимание. Тогда Ванда вообразила, что в доме идет скрытая вражда, разделившая его обитателей на два лагеря. Не проходило дня без жалоб на Кату — ни о чем другом за столом не говорилось. Трапезы стали для Ловро настоящей мукой. Правда, он придерживался тактики осторожного молчания, но молчание помогало лишь до поры до времени: в конечном счете оно воспринималось как несогласие и даже пассивное сопротивление.
Госпожа Ванда пошла по другому пути. При каждом удобном случае она подчеркивала, как постарела и ослабла Ката. Улучив момент, она, словно сигнальным флажком, размахивала перед глазами Ловро, предупреждая об опасности, которой они постоянно подвергаются: «Подумай, что мы будем делать, если она всерьез сляжет, да еще проживет пять, десять лет?.. Кто будет за ней ухаживать, мыть ее, поворачивать?!» Ловро молчал: понял, что и с женских уст иной раз слетает разумное слово.
В один прекрасный день в доме появилась молодая румяная девушка. Смущенно улыбаясь, в большом белом фартуке, Марица в первые дни скромно стояла на кухне в сторонке. Торчавшие из коротких рукавов большие красные, обветренные руки в бездействии были сложены на животе. Ката кипела гневом и возмущением; Марину она словно не замечала. Госпожа Ванда начала постепенно возводить новенькую на престол, перекладывая на нее то одни, то другие обязанности, так что вскоре Ката оказалась не у дел. Правда, на ней еще оставались мелкие заботы о докторе Ловро. День-деньской проводила она в полном молчании: госпожа Ванда, чем-то уязвленная, ни за чем к ней не обращалась, она же в свою очередь из гордости — к Марице. Когда ей становилось невмоготу и к горлу подкатывал комок, она удалялась в свою каморку и там ждала, как ждут минуты сладкого свидания, когда ключ Ловро заскрипит в замке входной двери. Тогда она отметала все обиды и бежала помочь хозяину — снять пальто и принять у него зонтик. Хотя госпожа Ванда с ней не разговаривала, каждое распоряжение, отданное Марице, было для нее каплей яда.
— Марица, в комнате хозяина, особенно в шкафчике, ничего не трогайте, пусть все остается как есть!
«Проклятый пузырек» так или иначе почти ежедневно давал о себе знать. Ката было понадеялась, что, уговорив Баришу, загладила свою вину, но теперь ей давали понять, что вина еще не искуплена, а нанесенный ущерб не забыт. Признаться, в глубине души она никогда не считала себя виноватой. И тем не менее в ней подымалось смутное чувство вины, которая именно из-за своей абсурдности принимала все более мрачный и фатальный вид, становясь чем-то вроде первородного греха или греха незаконного рождения. В этом чувстве утверждали ее не столько непрестанные уколы хозяйки, сколько (что было куда как тяжелее) немое прощение Ловро. Он с этой историей покончил и предал ее забвению. Но она, томимая мыслью о прощении, денно и нощно думала о его доброте, а тем самым и об отпущенном грехе. Вот почему чувство благодарности и чувство вины слились в ее душе в одно неразрывное целое.
Однажды дождливым вечером Ловро вернулся домой унылый и промокший, его широкий полуцилиндр устало приник к ушам. Ката по обыкновению кинулась, чтобы снять с него галоши. Но там уже стояли госпожа Ванда и Марица. Ловро плюхнулся в кресло и стал тереть ладонью глаза, словно бы утомленные долгим чтением. Он беспомощно вытянул дрожащие ноги, будто для ампутации, не глядя, в чье распоряжение они поступают. «Вот вам, — как бы говорил его беззащитный жест, — вот они, берите, кто сможет, и разувайте!» Марица поймала одну ногу, а Ката ловко взялась за другую. Ничего, она согласна делить его с Марицей. От рокового холодного голоса госпожи Ванды отнялись руки.
— Не трудитесь, Ката. Это сделает Марица.
Госпожа Ванда взяла у нее галошу и отдала Марице.
— Отнесите наверх, на свое место!
Ух!.. И до этого добрались!.. И это у нее отнимают! Марица в доме без году неделя, где ей знать «свое место»! И тут ее обдало страстным желанием здесь же, без всякого стеснения, выплеснуть им в лицо все, что накопилось на душе, поразить одним словом — емким, тяжелым, увесистым, да только, видно, не существует на свете такого слова или просто нейдет на ум, и она, захлебнувшись громадностью того, что хотела высказать, не смогла выдавить из себя ни звука. И только, словно лапки зарезанной курицы, беспомощно вздрагивали ее поднятые руки. С нелепой суетливостью, какая бывает при сильном волнении, она взбежала по лестнице и заперлась в своей каморке. Не выходила весь вечер, а когда Марица как-то конфузливо позвала ее через дверь ужинать, ответом на ее робкие мольбы было гробовое молчание. Не раздеваясь, бросилась Ката на постель и, уткнувшись лицом в подушку, зажала ладонями уши. Так пролежала она до самой ночи, пока в доме не смолкли голоса. Тогда и на нее снизошло успокоение; судорожный плач сменился какой-то блаженной умиротворенностью, превращавшей перенесенные обиды и унижения в светлую и тихую грусть. Прошло, пожалуй, часа два-три… Разбудил ее шум крыльев завозившейся во дворе птицы; она оправила измятую одежду, собрала свои пожитки и села на кровать, обняв руками узелок: она ждала, когда встанет доктор. Слезы высохли, на лице было выражение тихой решимости. В уме она отыскивала какой-нибудь великодушный прощальный жест — ей хотелось уйти с достоинством. Наконец она вытащила из узелка желтый шелковый платок, подаренный госпожой Вандой после соглашения с Сурачами, аккуратно свернула его, разгладила ладонью и положила на столик. А едва заслышав шаги Ловро, спускавшегося в приемную, взяла свой узелок и сошла следом за ним. Ловро собирался варить кофе — на столе у окна горел синий огонек спиртовки; он удивленно обернулся, ложка в одной руке, джезва — в другой. Вчерашние спазмы в горле отпустили, и из глубины души вырвался непрерывный и стремительный поток печальных и укоризненных слов. Госпожа Ванда проснулась; лежа в своей постели, она слышала невнятное Катино бормотание, и, хотя нельзя было разобрать ни слова, сцена в ее глазах отнюдь не теряла своего драматизма. Через несколько фраз Ката захлебнулась слезами: упав на колени, она схватила руку Ловро, в которой была ложечка, и в исступлении стала покрывать ее поцелуями. Он вырвал руку, вторая его рука, с джезвой, из которой выливалась вода, висела в воздухе; и, словно распятый, он растерянно повторял: «Божье создание!.. Божье создание!..» Но она его не слушала… Потом, так же внезапно, как и появилась, поднялась с колен и выскочила из комнаты. Ловро слышал, как за «божьим созданием» захлопнулась входная дверь.