Была у него прирученная ворона, и к ней он проявлял какую-то свою нежность. По утрам бросал из окна горстку кукурузы, просыпая меж пальцами по зернышку выверенно, словно перебирал четки.
В селе все знали, но редко кто вспоминал, что свою бурную молодость Мойо провел в гайдуках, совершая лихие подвиги в Буковице и соседней Лике. Известно было, что и охромел он после одной из вылазок, знали и то, что в конце концов он доигрался и угодил на несколько лет за решетку — в Каподистрию — так тогда называли городскую тюрьму в Копаре. Появился он в селе по пути с каторги, вдова Йока взяла его поначалу в работники, а потом в мужья.
Теперь Мойо жил спокойно и уединенно. Облокотившись на подоконник, покуривал свою трубку и блаженствовал на солнышке. Над почерневшими соломенными крышами открывался вид на плодородную котарскую равнину, на радующие глаз возделанные нивы, столь непохожие на серый привелебитский край, где он родился и вырос и где начались его похождения.
Ему едва исполнилось шестнадцать, когда он, самый молодой в компании, впервые отправился через границу в Лику в ветхой шапчонке и драной обуви. Морозило. Они слаженно ступали в мягких опанках, которые за двадцать шагов уже не было слышно. Для Мойо все тогда было внове, и от радостного детского волнения сердце скакало маленьким козликом. Он вдыхал полными легкими холодный ночной воздух, густой, как навар. В ледяном мраке смотрел во все глаза, как в ночь под Рождество, когда выглядывал добрую фею. Пробирала дрожь от страха и гордости, что его взяли с собой и он участвует в вылазке, вроде славных сердаров, которые проникали в приграничные края и наносили внезапные удары туркам. Жителей Лики он ненавидел — перенял это от отца — из-за бесконечных конфликтов за право владения приграничными выпасами. «И правильно, что мы так с ними поступаем, пусть запомнят! Когда спускаются с гор в Далмацию купить вина и ракии, ловчат, цыганят. Так и норовят, бараны несчастные, за мешок картошки или полмеры фасоли урвать бочонок ракии или полный воз капусты». Мият, его спутник постарше, при усах, спросил раза два, не притомился ли он.
— Еще чего, ничуть! — уверял Мойо и шагал живее, обретая силу в страхе, что товарищи засомневаются, дорос ли он до таких дел.
В следующий раз он держался уже спокойнее, увереннее, на нем была и шапочка другая, и обувь поновей, он даже завел черные усики. Потом они нападали на села, в которых жили католики, по эту сторону границы. «Буневац получит то, что заслужил! Пускай теперь ему поможет святой Вране!» Со временем понятие «свой край», «свои люди» все больше сужалось; они устраивали налеты на ближайшие села единоверцев, ссылаясь на старые распри, несведенные счеты. Свершалась месть, бывало, падали и головы. Потом стали возникать невидимые преграды и внутренние разделы в их селе между дворами, целыми рядами, когда одни брали верх над другими. Наконец стали воровать по соседству: украсть у соседа из-под носа не считалось грехом или чем-то предосудительным, а скорее шуткой, приятной издевкой.
Итак, под мирной оболочкой нынешней жизни Мойо кое-что скрывалось, и настороженное отношение к нему жителей села имело свои причины. Внешне спокойное поведение Мойо тоже имело свою оборотную сторону, и праздные дни, которые он проводил у окна на чердаке, бывало, чередовались с деятельными ночами, когда в доме вершились быстрые незримые дела. Молчаливые люди приносили и распаковывали в подвале тюки с имуществом, награбленным в дальних селах и городах в предгорьях Велебита. Взвешивали, перемеряли, делили с проворством горцев, без лишних слов и движений, что-то прятали, а что-то уносили дальше. В такие ночи разбуженный сосед, затаившись, вслушивался в неясный шум, голоса, доносившиеся из дома Мойо, матери испуганно утихомиривали детей, укрывали их домоткаными одеялами, чтобы поскорее успокоить. Из перелеска, на расстоянии ружейного выстрела от села, порой слышался тонкий посвист: тут устраивали недолгую передышку ворованному скоту, который за ночь угоняли на тридцать-сорок километров, и кто-нибудь из погонщиков приходил к Мойо за распоряжениями. Он считал и давал указания: в Задар мяснику Мачете столько-то волов, столько мелкого скота, Маркочу — столько, Гаврану — причитающееся ему, побратиму Шкоре, хозяину корчмы у бадровацкой развилки, опять же его долю. Всем без обиды. Усталый скот гнали дальше, и к рассвету он прибывал в Задар, взмыленный, с разбитыми копытами и судорожно стянутыми от перенапряжения мышцами. На заре в задарской бойне скот забивали, свежевали, косматые работники везли дымящиеся, разделанные туши в обитых жестью возках в город, и, наконец, мясо измученных животных обретало покой на мраморных прилавках задарских мясных лавок.