– Ах!
Хозяйка махнула рукой.
– Э, милая, не стоит думать!.. Это теперь совсем не так необыкновенно! Но хорошо, однако, что il ne met plus de manchettes.[10] Теперь он все-таки похож как все люди. Но, однако, adieu! Я к тебе, может быть, еще заверну поговорить по душе, а пока у меня миллион дел. Вы все ведь здесь уснули! Так нельзя! Вы просто дрыхнете, как это говорят, и притом жуете онуч… Вас надо будить! Куда ни заглянешь, везде всех надо будить. Ваш сон ужасно затрудняет все славянство. Святая Русь есть сила мира, и это будет ее имя: Silamira! Но это еще пока спящая сила! Со временем это будет не так! Тогда не надо будет приходить с Запада и толкать вас, как теперь, когда вы начинаете очень скандально сопеть и храпеть…
– Да, но у нас теперь все веруют!
– А по-моему, вы даже плохо и веруете: вы веруете все как-то сонно… точно во сне… точно вы насилу плывете и насилу веруете, и того и гляди сейчас куда-то опуститесь и всё позабудете… Прощай! До свидания!.. Ты, разумеется, уже слышала, что сделала Нина, Захарова дочь?
– Говорят, будто она… будет матерью.
– Чего там: «говорят»! Это факт! Конечно, она будет матерью… Но как это случилось?.. Ведь граф так стар и так глуп, что он женился только назло своим дочерям Гонерилье и Регане…
– Какая безнравственность!
– Нет, да ты, вероятно, еще не все знаешь? C'est un inceste!..[11] Ей поручили отвезти племянника, который еще до сих пор кадет или что-то подобное…
– О боже! Боже!
– Да, именно уж это настоящий criminal conversation de Byzance![12]
И она замотала руками и головой и пошла к двери, но хозяйка удержала ее у порога и сказала:
– Ты много сделала, что устроила опять Аркадия, но я боюсь – что, если он взаправду сумасшедший?
– Оставь и будь спокойна, – ответила Олимпия, – помни, что говорил Оксенштиерна: «Не велик ум надо, чтобы делать политику».
Олимпия прижала ладони к своей кирасе и добавила:
– Это совсем не наша обязанность, чтобы поставлять умы для всего света, а наше métier совсем иное, и оно все в том, чтобы насыпать соли на хвост всем, кто рвется вперед.
Объяснив свое призвание, дама еще раз щелкнула себя по кирасе и, встряхнув руку хозяйке аглицкою встряской, сошла вниз, села в коляску наискось против часов, торчавших на пояснице кучера, и понеслась jouer un tour de son métier[13]
XIV
Хозяйка осталась одна и сейчас же спросила себе пальто и калоши, взяла в карман флакон с нюхательною солью и ушла из дома, сказав, что хочет сделать покупки в «бракованной лавке».
Она чувствовала ту ужасную усталость, о какой может иметь понятие только актриса, исполняющая роль, которая не спускает ее целый акт со сцены.
Она была очень утомлена, почти измучена, но в ней еще много силы для таких же борений. Она скоро оправится на воздухе и будет в состоянии дать наилучший отчет на своем месте.
А пока кошка в отсутствии, без нее начинают шалить домашние мыши.
По уходе хозяйки горничная с китайскими глазами и фигуркой фарфоровой куклы прошла по всем комнатам и везде открыла форточки, а потом отдернула портьеру и отворила дверь из гостиной в будуар, который служил тоже хозяйке и ее кабинетом и тайником. Здесь девушка убрала беспорядок, потом вынула из кармана подобранный ключик, открыла им стол и, достав оттуда надушенный листок слоновой бумаги, зажгла свечи и начала выводить:
«Если предложения ваши обстоятельны, то хотя ваши лета и не сходны, но за вежливость вашу я согласна иметь для вас полные чувства, только никак не в вашем собственном доме и не при ваших людев».
Она перечитала написанное и внизу после своей подписи еще приписала:
«Только пожалуста с ответом по почте».
Написав это письмо, девушка достала из бювара своей госпожи конверт и начала тщательно выводить адрес. В это время портьера раскрылась с другой стороны будуара, и в комнату, выпятив зоб, как гусыня, вошла рослая белая женщина лет сорока пяти, с большим ртом и двухэтажным подбородком. Это была домовая кухарка.
– Достань-ка мне у нее пару папиросок, – сказала она горничной.
– Возьми сама, – отвечала девушка и продолжала надписывать конверт.
Кухарка взяла из сердоликовой коробочки несколько папирос, закурила одну из них и, севши на шелковом пуфе перед зеркалом, начала выдавливать ногтями прыщик на подбородке, а потом она запудрила это место барыниной пуховкой и сказала:
– Мочи нет как прыщи одолели!
– Не лакай черного пива…
– И то уж не пью.
– Ну, так не тискай мальчонков, которые приносят покупки.
– Ты, что ли, это видала?
– Еще бы! Зеленщикова мальчонку вчера, думала, ты, как русалка, совсем защекочешь.
– Он ребенок, еще совсем без понятьев.
– Так ты и станешь дожидаться евонных понятьев!
– Нет, я ведь, ей-богу, я только всего и люблю баловать да помять их, красивых детишков. У меня крестник уж был шестнадцати лет, да вот помер, – я и скучаю. А ты это на кого еще грех новый наводишь: кому это пишешь?
Девушка не ответила.
– Думаешь, я не знаю! А я знаю!
Китаянка опять промолчала.
– Хочешь, скажу?
– Ну, говори!
– Генерала ты путаешь, вот что!
– Ну, так и знай, что его самого!
Она стала наклеивать марку.
– Вот ты надо мною смеешься, что я ласкаю детишков, а сама хуже попалась.
– Ничего не попалась.
– А отчего ж ты ревешь и некрасивая стала?
– Реву о том, что дура была, – в верности жить полагала.
– Вот то-то и есть; а теперь и видать – непорожня.
– И врешь, ничего еще пока не видать.
– Отчего же, когда батюшка был, он меня поблагословил и попить мне чайку дал с своего блюдца, а тебе нет?
– У меня на лбу петушки были натрепаны: он не любит. Да и не надо: не все то и сбывается, что он говорит.
Кухарка покачала головой и, вздохнувши, сказала поучительным тоном:
– Да, уж это неизвестно, почему так он по купечеству много отмаливает, а в разных званьях не может.
– Не потрафляет!
– Не надо, дружок, так говорить, потому что хотя он и не потрафляет и не все пусть сбывается, ну, а все мы должны верить в божье посланье, хотя я и сама… этой драчихе, которая царапает, так бы ей все космы выдрала!
– И отвели бы тебя под суд, – сказала девушка, у которой нрав был шкодливый, но робкий. Но кухарка, женщина опытная, смело ей отвечала:
– Ничего не значит: «нарушение тишины беспорядка! Восемь дней на казачьем параде!» Ей-богу, вздую!
XV
В это время внезапно раздался звонок. Кухарка и горничная обе быстро вскочили: девушка проворно опустила письмо в карман и побежала отворить парадный вход, а кухарка прошла в коридор, соединяющий переднюю с кухней, и притаилась у двери.
Вошел Валериан и негромко спросил:
– Кто у нас?
– Никого, – ответила девушка.
– А мама?
– Вышли.
– Не вышел ли, кстати, и из тебя твой дурацкий каприз?
– Как не дурацкой! Скажите, пожалуйста… нечего мне капризничать?
Девушка забирала самую бранчивую ноту.
– Возьми, пожалуйста, вот это себе и не дуйся, как дама женского пола.
– Что это такое?
– Серьги.
– Мне не серьги нужны, а добудь мне средство.
– После добуду.
– Нет, вы меня обманываете! Я вам не дура!
– Бери пока это!
– Не надо.