Выбрать главу

«А разумеешь ли?»

«Разумею, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны».

«То-то вот и есть „очень изрядны“! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать».

«Слушаю, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Буду стараться!»

– И ничего небось не старался?

– Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: «Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею… Ты нам матка!» Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!

– Только с ними человеческий род прекратится.

– Отчего это?

– Не идут замуж.

– Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат мужчинишки-то стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.

– Пусть и сидят в девках.

– И что за беда?

– Старые девки все злы делаются.

– Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.

– Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.

– Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?

VIII

Хозяйка улыбнулась и отвечала:

– Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.

– А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться. Ты не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником. Посмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому. Построит себе на огороде «хижину», под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода «Гиезием», и живет, читает Богословца или Ключ разумения, а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глинах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отнести. Я это, право, хвалю. Пускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять… Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!

– Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?

– О, без сомнения! Но только куда нам, безверным. А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?

Хозяйка сдвинула брови и отвечала:

– Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?

– Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?

– А почему же он его «дошибает»?

– Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?

– Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.

– Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.

– Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.

– Ах, да, да, да, ведь он «тепло-верующий»!

– Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.

– Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге!

– Опять яичница?

– Нет. Это просто бойня! Это ужасно видеть-с!

– Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали… Господи! Что это за панталоны и что за пальто!

– Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.

– А ты находишь, что его мазня – это серьезно?

– Я говорю не о мазне, а о фраке.

– Что за вздор!

– Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.

– Но почему это узнали?

– Он сам так сказал.

– Как это глупо!

– И дерзко! – поддержала гостья. А генерал заключил:

– Это замечательно! Теперь просто говорят: «замечательно!»

– А почему замечательно?

– А потому замечательно, что эти, – как вы их кличете, – «непротивленыши», или «малютки», всё чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы сопротивленцы и взрослые, – мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.

– Ну, – пошутила хозяйка, – он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!

И, проговорив это, она снисходительно вздохнула и вышла как бы по хозяйству.

IX

В гостиной остались вдвоем генерал и гостья, и тон беседы сразу же изменился.

Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:

– Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной муж вчера приходил ко мне и был неотступен. Это с вашей стороны, позвольте вам сказать, сверх всякой меры жестоко – рассылать больного старика по таким делам!

– По каким «таким делам»?

– Которым на языке порядочных людей нет имени.

– Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы, как неаккуратный человек, на него не отвечали.

– Позвольте, но чтобы прислать вам удовлетворительный ответ на ваше письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.

– Да.

– Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов, и дело готово. Дама позеленела и, сверкая злобой, спросила:

– Что это значит? К чему здесь при мне второй раз вспоминают персидского шаха?

– А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают? Мне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и даже то, чего не мог и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне, а не другим людям.

Генерал видимо, сердился и говорил запальчиво:

– Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у вас и… Я спасся и спас вас, да не спас мою памятную книжку, и вот я берегу людей…

– О! вы еще всё возитесь с этой жалобною сказкой?

– Извольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю для вас подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом. Прошу за вас особ, с которыми я не хотел бы знаться, но вам все мало. Скажите же, когда вам Иудст, наконец, довольно?

– Другие получают больше!

– Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел не знаю, за что кого и по скольку у вас оделяют. Может быть, другие искуснее вас… или они усерднее и оказывают больше услуг.

– Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы…

– Ну, я не знаю!.. «Без рыбы»! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?

– Вообразите, да! Безрыбье!

– Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал, что этих ваших дел решительно не знаю! Всем грешен, всем, но этою мерзостью не занимался!