— За вашу дочку! — предложила Люся, сама налив в рюмки.
От такого тоста отказаться было нельзя.
Они посидели еще немного, Люся попросила сигарету, закурив, пускала в потолок сизые колечки дыма, изредка поглядывая на примолкшего вдруг Гудова.
Возбужденно-радостный разговор о дочери через несколько минут обернулся тоской, придавленностью. Наваливалась тяжелая усталость, и Гудов сказал, бодрясь:
— Спасибо, Люсечка, за все. Пойду я, вам пора отдыхать. — И, встав с кресла, направился в прихожую.
Люся продолжала сидеть, глядя ему в спину с язвительной усмешкой, почти с ненавистью. Надевая пиджак, Гудов слегка качнулся, и Люся, вскочив, бросилась к нему, поймала его рукав, засмеялась:
— Нет, нет, такого я вас никуда не отпущу… У нас совершенно бандитский район. Еще не хватало, чтобы из-за меня погиб хороший человек! — Она стащила с него пиджак, снова повесила и как маленького, взяв Гудова за кисть руки, ввела в комнату, почти силой усадила на прежнее место.
— Ложитесь и спите! — сказала она опять тоном матери или старшей сестры и, открыв шифоньер, быстро достала оттуда белье, застелила диван. — Вы меня не стесните, я лягу в маминой комнате, — добавила она, взглянув на растерянного Гудова. — Сейчас только посуду помою. — Выключив свет, она ушла. И уже из кухни крикнула:
— Спокойной ночи!
Гудов с усталым безразличием разделся, лег на диван, в хрусткую свежесть простыней, накрылся одеялом, и тяжелая голова влипла в подушку. В полузабытье маячили перед глазами округлая бородка Лунева, лысина Юдина, кто-то говорил о траве, сгоревшей на асфальте. Но тут же все пропадало: на кухне журчала вода, звякала посуда, он еще не спал.
Потом все смолкло. В комнату тихо вошла Люся, скрипнула дверцей шифоньера, что-то взяла и удалилась в другую комнату. Чуть спустя появилась опять в длинной ночной рубашке, на цыпочках подкралась к дивану, несколько секунд стояла замерев, сдерживая дыханье. Потом опустилась на колени, осторожно положив ладонь на лоб Гудова, спросила шепотом:
— Вам не плохо?
И, не дождавшись ответа, как бы испугавшись чего-то, прильнула к нему, слушая сердце, а оголенные, нерастраченные груди все плотнее жались к его рукам…
Проснулся Гудов в четвертом часу утра. Люся была рядом. Голова ее лежала на его плече, и он неприятно ощутил проволочную жесткость ее волос и острый, приторный запах лака. Гудов осторожно встал с дивана, оделся и тихо вышел за дверь. Люся не слышала его ухода или не подала вида.
…Город был еще безлюден и потому казался Гудову пугающе чужим, неуютным, онемевшим. И одиночество, мучившее его последние месяцы, казалось уже несносным.
Миновав сквер с куце подстриженными акациями, он подошел к своему дому, поднялся на второй этаж, повернул в замочной скважине ключ. Квартира дохнула на него застоявшейся пылью и все той же, что и в городе, немотой. Гудов взглянул на часы с кукушкой — они стояли, уронив гирю на пол, он поднял глаза на календарь — листок показывал день, ушедший еще полмесяца назад. Не хотелось, не было сил поднять цепку часов, перевести стрелки, оторвать на календаре прожитые дни. Опустился на стул и так сидел — бездумный, уставший, раздавленный. Беззвучная пустота в квартире, беззвучная пустота в нем самом. Всплыли где-то читанные или слышанные стихи:
— И пусто в доме, как в осеннем поле, — медленно повторил Гудов и почему-то вдруг вспомнил о петухе: «Что же это он молчит? Ведь раннее утро! Или уже околел?»
Торопливо выйдя на балкон, он снял с ящика крышку: ливенец сидел, забившись клювом в угол, узорчатый гребень его побледнел и свалился на сторону. Он недовольно заквохтал, затряс головой, но с места не встал. «Попробуй петь в этом темном коробке, угадай тут, когда утро, а когда ночь», — подумалось Гудову.
Он вынул петуха из ящика, повернув к себе, поглядел в его как бы гаснущие за белесой пленкой глаза и, перенеся руки через металлическую планку балкона, отпустил его. Петух, испуганно вскрикнув, боком упал в цветник, на мгновенье замер, но тут же вскочил и, путаясь в высоких стеблях ногами, онемевшими от долгого сидения, кособоко выскочил на асфальт. Из переулка, перерезая ему путь, на бешеной скорости вылетела машина, и петух, раскрылись, заметался из стороны в сторону. Через пустырь, заваленный битым кирпичом и обломками строений, петух, неловко подпрыгивая, перебирался на соседнюю улицу, где проходила автострада.