— С темнотой вытолкнул я своего певуна и ползком погнал к своей передовой. Добрались до леса. И тут я решил передохнуть, поднялся на ноги и немцу велел встать. А его то ли от холода, то ли от испуга трясет, как припадочного. Рукой хлопает по штанам и твердит одно слово: «Тринкин, тринкин»… Лапнул я его за карман, а там фляжка. Я ее — чирк, открутил крышку, понюхал: спирт! Как раз вовремя. Глотнул несколько раз, потом приложился еще, чую, зашумело в голове. Стоп, думаю, будя, а то как бы не поменяться с этим фрицем местами. А у него аж подбородок трясется, мокрый ведь до пояса. Сжалился я над ним, протянул фляжку. Заклацал он об нее зубами, облился спиртом. Вздрогнул спиной, как лошадь, когда оводов сгоняет, и говорит: «Гут, зер гут!» Раз гут, отвечаю, потопали дальше. Штык к спине ему приставил и двинулись. Сначала шли, как полагается, молча, потом фриц начал что-то бормотать, пытался обернуться ко мне. «Ты, — говорю ему, не лопочи, все одно я вашего собачьего языка не понимаю. А если не молчится, давай лучше песню играть». И затянул я:
И немчура подхватил. Да бойко так, будто и он с этой песней на игрища с девками ходил. Идем, значит, запеснячиваем. И тут меня обида взяла: чего это он впереди меня идет, вроде бы запевалы? Спьяна, конечно, такая мысль, — извинительно объяснил Доля. — Ну, я и пристроился рядом. Идем, повторяем один и тот же куплет, покачивает нас малость. Хорошо мне отчего-то стало, весело, я даже руку ему на плечо положил. Так в обнимку, ровно друзья с гулянки, и заявились к нашим. «Языка» сразу же на допрос, а меня в особый отдел… Ну, да ничего, обошлось, — щетинистые усы дрогнули в улыбке, — лишь награду отменили.
— Обидно, — отозвался казачонок и даже вроде опечалился. — Орден-то вам совсем за другое хотели дать.
— Эх, ребятки, — вздохнул бахчевник, — самая большая награда, что живой остался. Понятно, орден или медаль — вещь лестная, — продолжал он рассуждать, — только не за них мы воевали… — И тут же, казалось, совсем не к месту тихо засмеялся, закрутил головой. Взглянув на недоумевающих парнишек, весело сказал:
— Один раз я сам, почитай, целый полк немцев наградил…
— Как это? — удивленно захлопал белесыми ресницами конопатый.
— Да опять из-за озорства, — объяснил старик. — Это мы уже по Германии шли. В одном городке захватили штаб: фрицы тогда так драпали, что ничего не успевали с собой брать. Так вот, в подвале наткнулись мы на продуктовый склад: консервы там всякие, галеты, вино. Само собой — выпили, закусили. Стали разглядывать помещение. В дальнем углу под брезентом какие-то ящики до самого потолка громоздятся. Ковырнул я один ящик штыком, а из него как сыпанут железные кресты… Крест у них высшей наградой считался, — пояснил Доля. — Посмеялись мы над их запасливостью и решили дальше пировать… Душа русская, она ведь ни в чем меры не знает, — скорее с похвалой, чем с осуждением вставил старик. — Вылезли на воздух, расположились сбочь дороги на зеленой травке, сидим, байки всякие тачаем. Потом слышим — какой-то топот. Глядь, а прямо на нас движется колонна немцев. Повскакивали с земли: что за наваждение, откуда они тут взялись? Присмотрелись: пленные. Вскоре потянулась колонна мимо нас, идут хмурые, грязные, оборванные. И тут меня осенило. «Сейчас я им подыму настроение», — говорю своим ребятам. И бегом в штабной подвал. Сграбастал раскуроченный ящик с крестами и приволок к дороге. Загреб сразу две жмени этих крестов и сую проходящим: «Берите, берите, у Гитлера вы за пять лет не могли заслужить эту железку, а мне не жалко…»
Конвоиры поняли шутку, смеются. А пленные кто берет, а иной лишь зыркает на меня по-звериному и опять голову вниз. Так я таким силком в карманы пихал… Опростал весь ящик, — с удовлетворением закончил рассказ Доля.
— А за это вас не ругали? — осторожно спросил глазастый Гришка.
— Не-е, — отозвался бахчевник, — считанные дни оставались до победы, настроение у всех тогда было хорошее… Да и за что ругать-то? Правильно я им нос утер… Да-а, — протянул сторож, — недели через две и в Берлин наши вошли, только я в это время уже в госпитале лежал.
Обхватив ладонями деревяшку, Доля опять начал трясти свою культю, лицо его посерело, глубже обозначились на лбу ломаные морщины.
— Ноет моя вечная, мать ее в кубышку! — виновато пожаловался он. — Похоже, к непогоде. Гляди, к вечеру напарит дождя… Идите домой, ребятки, заговорил я вас, — сказал Доля.
Мальчишки еще раз поблагодарили за арбузы и направились к дороге, несколько раз оглянувшись, они о чем-то вдруг заговорили разом, наперебой. Какое-то время выгоревшие, линялые рубашонки помаячили среди высоких поблекших зарослей лебеды и скрылись в огненно-желтом пламени цветущего подсолнечника.