Нагнувшись над чернотой старого кострища, Доля ломал на разжижку сушняк, ставя дрова шалашиком. За спиной неожиданно что-то тяжело плюхнулось, и сторож резко обернулся. У ног его с размаху упал Космос, мокрый, что называется, по самые уши.
— Фу ты, сатана! — выругался Доля. — Перепугал. — И, поднеся чуть согнутую жилистую ладонь к глазам, стал высматривать на дороге внука. Но Сережки не было видно.
— Надоело, что ль, на жаре печься? Один утек? — спросил Доля у кобеля, стряхивающего со слипшейся шерсти серый песок.
Космос привел себя в порядок, прошел в тень к вязу и растянулся, положив голову на лапы. Уронив из пасти мокрый язык, часто задышал, потемневшие бока ритмично задвигались, а глаза, сторожко следящие за руками хозяина, жмурились, будто он виноватился за какой-то свой поступок.
— Ай, не поладили вы там? — Доля затылком качнул в сторону пруда. — Небось, в воду лез, рыбу распугивал? Или не вовремя гамкнул. А Сережка и попер тебя оттуда. Да, брат, все беды от языка, это точно, — продолжал бахчевник, — Вон, погляди на Паку нашего, — Доля ткнул пальцем туда, где ходил полунемой, оглядывая владения, — щ-щастливый человек! А почему? Потому что молчит.
Слушая привычно ровный голос, Космос встал на ноги, еще раз с силой дрогнул горбиной и начал ластиться, тереться о деревянную ногу Доли.
— Ах, подлиза! — укорил кобеля бахчевник, легко отстраняя его. — Ровно завхоз наш Варварыч… Не знаешь его? Ну, как же — знаешь… Какой перед каждым расстилается. Его и Варварычем зовут по матери, а не по отцу, как положено. Потому что мущинского в нем ровным счетом ничего нет.
Кобель опять улегся, застучал по земле хвостом, как бы полностью соглашаясь со словами хозяина и одобряя их.
— Прошлым годом, помнишь, на подсолнухах мы его с тобой прихватили? Комбайны еще не выходили на поле, а он фартук подвязал по-бабьи и режет шляпки. Правильно тогда ты спустил с него штаны… Да, жадные все какие-то стали, — с горечью заметил Доля, — до войны, да и в войну, даже на фронте, такого не было… Ну, случалось, конечно, иногда подворовывать, — после короткого молчания признался старик, — но ведь то по великой нужде. Бывало, котелок картошки на чужом огороде выроешь, или там кукурузный початок сломаешь. А чтобы такой грабеж, на виду… Нет, не допускалось. И люди какие-то ясные, понятные были, у каждого все на лбу написано: этот может взять на душу грех, а другой при смерти голодный будет, но к чужому не прикоснется. Теперь же люди, как арбузы: все круглые, а что там внутри, еще разобраться надо… Непонятная жизня пошла, Космос, вот что я тебе скажу…
Беседе Доли с Космосом помешал Пака. Быстрой семенящей походкой он подлетел к кострищу, хлопнул себя ладонями по небритым щекам, выкрикнул ликующе:
— Пита пать! — И стал объяснять, торопливо жестикулируя, как много в лесополосе видел он только что диких голубей.
— Иди, иди, поохоться, — разрешил ему Доля.
Пака юркнул в шалаш, тотчас выскочил оттуда с ружьем и, осмыгаясь на кочках, путаясь в зарослях повители, почти бегом припустил за желанной добычей.
Полакомиться мясом дикого голубя-ветютня — постоянная мечта Паки, но за четыре года их совместного сидения на бахчах подстрелить эту умную и осторожную птицу ему удавалось раза два или три. Почему-то чаще под его дробь подворачивалась несъедобная дичь: то сорока, то сизоворонка, а однажды, помнится, Пака приволок за простреленное крыло даже сову. Однако он считал себя отличным добытчиком поля, и тот, кому знаком язык жестов, мог целый вечер глядеть на упоительный рассказ о его охотничьем счастье.
После обеда солнце убавило жар, потускнело, в повлажневшей духоте степи гуще, острее забродил медово-приторный запах донника, где-то за станицей, над высокими приречными ольхами, в темно засиневшем небе устало-неохотно два-три раза протарахтел гром. Грозился собраться дождь, и Доля, забеспокоившись о Сережке, направился в сторону пруда. Но едва он поднялся на взгорок, как увидел внука. Подпрыгивая молодым бескрылым кузнечиком, Сережка бежал мимо погасших подсолнечников, бежал с прискоком, с приплясом, как могут бегать только дети и охотники. Старик улыбнулся, неторопливо повернул назад, в лощину…
Вернувшись к шалашу, Доля взял грабли и безо всякой на то надобности начал очесывать соломенную крышу жилища. Краем глаза он видел, как Сережка, вынырнув из низины, резко сбавил скачущий шаг и стал приближаться, состроив на мордашке устало-разочарованную мину, небрежно покачивая взблескивающей рыбешкой.