Через полтора года Дуня родила девочку, в колхозе стала не работница, и теперь не проходило дня, чтобы свекровь в открытую иль исподтишка не колола снохе глаз.
— Чего ты с ней пестуешься? — сердито говорила она, глядя, как Дуня трясет в зыбке плачущую Олю. — Огород весь лебедой зарос, и никому дела нет!
— Ну, как же, мама… Она же ревет, — растерянно оправдывалась сноха.
— Дай ей маку, и пущай спит!
— Вредно это, говорят, — неуверенно возражала Дуня.
— Я своих всю жизнь кормила, — свекровь останавливалась посреди хаты и строго глядела на сноху прищуренными желтоватыми глазами. — Ни один не околел!
Дуня снимала с крюка зыбку, вместе с ребенком тащила во двор, подвешивала к ветке вербы, а сама бралась за мотыгу…
Проходил день-другой, и свекровь опять выискивала какие-нибудь причины для недовольства. Но Дуня все терпеливо сносила; ни одной жалобы не услышали от нее ни хуторские бабы, ни отец с матерью, изредка навещавшие сватов, ни муж. Да и бесполезно было высказывать Назару свои обиды: молчаливый, вяловатый, весь в отца, он вряд ли сумел бы оградить от укоров и нареканий.
Как-то в конце зимы, поздним вечером, в комнату молодых зашел свекор, погукал с Ольгой, пускающей пузыри, подымил возле пригрубка самосадом, потоптался бесцельно и уже от порога, глядя на сына, подшивающего валенки возле трескучего огня-жирника, сказал:
— Я, напрымэр, што хотел сказать… Тэпэрь ты тракторист, курсы кончил. Чего вам тут, в хуторе, коптить? Завербовались бы куда-нибудь…
— Куда же это мы? — хомутовая игла застыла в пальцах Назара.
— Другие, напрымэр, куда едут? — с недовольством спросил отец. — В города, на всякие стройки…
— Мы в город не поедем! — отрывисто отозвалась Дуня, распрямившись над тазом, в котором стирала пеленки.
Свекор по-кошачьи пырскнул носом и, бухнув дверью, удалился.
Долго в эту ночь молодые прикидывали-пригадывали, как и где им начать самостоятельную жизнь, и порешили откладывать понемногу денег, чтобы купить какую ни есть хатенку в станице, откуда Назар взял Дуню.
Ближе к весне, уже по потемневшему гнущемуся льду, они перешли реку и появились в доме Дуниных родителей, рассказали о задуманном, утаив, конечно, причины, и в тот же день нашли продажную кухнешку. Кухня была низенькой, в три окна, но просил хозяин за нее недорого и, главное, соглашался продать в рассрочку. Быстро сторговались, и Назар тут же выложил задаток.
После половодья, едва обозначился брод, Дуня и Назар погрузили в арбу все свое имущество: три сопетки кизяков, двенадцать тыкв, длинный пустой сундук, старый хромой стол, зыбку с Олькой — и перебрались в станицу. Тут как раз организовалась новая МТС, и колхоз с грабушками[3] взял Назара трактористом.
Весна выпала добрая, с частыми теплыми дождями, обещала хороший урожай, и Назар с Дуней жили надеждами вскоре образить свою кухнешку, купить необходимое. Пока же в хате у них можно было играть в догонялки — не о чего споткнуться: колченогий стол, сундук, заменяющий кровать, и зыбка под потолком — вот и все богатство. Даже рогача не было, и Дуня всякий раз, стряпая или грея воду, по пояс залезала в печь, пестуя в ладонях чугуны. Особенно тяжело было задвигать в огонь ведерный чугун — горячая вода нужна была каждый вечер, чтобы обмыться Назару: за два-три дня одежда его пропитывалась соляркой, набутевала.
Но, как говорится, на месте и камень обрастает. Мать Дуни напряла старику кузнецу катушку пуха, и тот сделал ухват, соседка отдала кривобокое деревянное корыто, в котором когда-то рубили капусту; теперь оно подтекало, но для стирки вполне годилось, стоило только замазать дырки смолой. Вскоре Назару посчастливилось купить по дешевке самовар, не чаевничать, конечно, — кипятить воду.
Но как бы трудно ни жилось им, все равно был свой угол, хоть и пустой и не всегда теплый, зато свой. И к Назару как-то быстрее привыкла тут Дуня: не такой уж он и никудышный, как показалось вначале. Работящий, спокойный, непьющий — все до копеечки нес в дом, с каждой получки покупал обновы то Дуне, то Ольке. Повеселели окна их кухнешки, занавешенные подсиненной марлей, Дуня насажала комнатных цветов: фикусов, олеандров, — хорошо у них стало, радостно. Назар купил балалайку и вечерами, сидя у раскрытого окна, наигрывал «Мотаню», «Реченьку».