Не закрыв на щеколду дверь коридора, я влетел в хату и остановился на пороге.
У стола сидели мать, тетя Маня и Марта-беженка. Они ели красные помидоры.
— Отец письмо прислал, — сказала мать и показала мне листок, который лежал тут же на столе. Мать сидела в чистой белой кофточке, хорошо причесанная, большие косы тяжелым узлом лежали на голове, и лицо ее было добрым и неуставшим.
— Можно почитать? — потянулся я к письму.
— Читай.
Отец сообщал, что они попадали в окружение, и потому он так долго не писал нам. Сейчас они вышли к своим и опять бьют фашистов. Еще он передавал всем поклоны и несколько строчек писал прямо мне — просил помогать матери и хорошо учиться. Это на одной стороне листка. А на другой я увидел рисунок. Солдат в погонах и пилотке глядел на меня отцовскими, чуть насмешливыми глазами. Под рисунком — продолжение письма, опять уже матери:
«Тоня, ты просила прислать карточку. Но сфотографироваться тут негде. Посылаю вам с сыном рисунок. Рисовал мой товарищ. Правда, похоже не очень, но переделывать нет времени, через полчаса пойдем в бой. Живы будем — сфотографируемся вместе после победы».
Я прочитал письмо, и мать забрала его, гости опять разглядывали рисунок, и тетя Маня все находила в нем новые черточки сходства с отцом.
…Вот я опять гляжу на этот рисунок, сделанный неизвестным художником двадцать шесть лет назад. Так он и остался единственным отцовским портретом. До войны отец не фотографировался — считал ненужным делом, а потом не успел… Нет, в сорок втором под Сталинградом он не погибнет. Он еще дойдет до Одера и там, на чужой земле, упадет, подкошенный пулей.
Теперь трудно сказать, насколько схож лицом мой отец с нарисованным бойцом, но мне дорог этот солдат. В детстве мне нравилось глядеть на его погоны, на пилотку со звездой. Теперь я вижу рисунок иначе: я не замечаю погон, а вижу только усталое, напряженное лицо. Вероятно, окопный художник не был хорошим портретистом, но он нарисовал отца таким, каким были солдаты: усталым, с непреклонной волей пройти все, ради освобождения родной земли. Я показываю этот рисунок друзьям и говорю:
— Это мой отец…
Первый школьный день прошел шумно и суетно. За лето все отвыкли ходить и носились по коридору, как оглашенные, на уроках толкали друг друга в бока, не боясь, что у соседа будет клякса — клякс было делать не на чем. Тетрадей в школу не завезли, и мы писали мелом на крышках парт. Парта делилась пополам. Такое учение нам нравилось: во время диктанта тут же, на уголке можно нарисовать самолет или чертика с рожками и показать соседу, а если учительница шла к твоей парте, успеть стереть его рукавом.
…После каникул школа кажется уютно-праздничной и немножко чужой. Хочется скорее вбежать в новый класс и занять парту, где поинтереснее, например, у окна. За парту у окон всегда разгорались у нас споры.
Накануне мы с Волдырем договорились сесть на последней парте в первом ряду. Мы пришли рано, но все равно опоздали — парта у окна была занята, — там сели Талька и приезжая девчонка Енька. На других рядах тоже ничего подходящего не оказалось, и мы сели впереди этих девчонок: лучше уж тут, чем рядом с учительским столом.
— Ничего, — пообещал Волдырь, — мы их выкурим отсюда. Сами убегут… Новенькая эта враз запищит…
Мы с Волдырем стояли у дверей, и Енька не могла слышать нашего разговора, но почему-то она сидела как виноватая… Наверно, это заметил не только я: к парте, где сидела Енька, поворачивались многие. Особенно девчонки. На Еньке было коричневое платье с белым воротником, и вообще она казалась вырезанной из книжки. Больше всего меня удивил портфель из черной кожи с двумя замками. Это тебе не сумка, сшитая матерью из твоих же старых штанов.
— Буржуйка, — презрительно сказал Волдырь.
И мне было трудно возразить. Каждый новый урок подтверждал правоту Вовкиных слов — оказывалось, что у нее есть еще и тетради, и даже пенал. В тот день я, наверное, возненавидел бы Еньку, как и положено ненавидеть буржуев, если бы не урок рисования. Рисованию нас учила «немка» Мария Ивановна. В тот раз она разрешила нам рисовать на вольную тему.
— А город можно? — спросила Енька.
Я покосился назад и обомлел: перед Енькой лежала раскрытая коробка с цветными карандашами. Плотно прижатые друг к другу, они зарябили перед моими глазами, засветились радугой.