За первую неделю поставили стулья, положили обчин, каждый день работали дотемна: август — месяц ненадежный: сегодня жара и сушь, а завтра хлынет проливной. Хорош дом только тот, что поставлен посуху, и Федя частенько в сумерках, проводив старика за ворота, продолжал кое-что делать по мелочам, включив подвешенную на столбе лампочку-пятисотку, а по утрам приступал к делу, едва рассветало.
Вскоре появлялся дед Филипп, по холодку работалось легко, споро. Когда рубили углы, старый плотник подивился сметке Феди, его способности на лету перенимать хитрые секреты ремесла.
— Я ж в промкомбинате в бондарном цехе был, — сказал Федя. — Дерево-то я знаю.
— Тут знатья мало. Талант должен быть… С такими руками, как твои, Федор Семеныч, нужно бы… мм… — Дед помычал и замолк.
Часу в девятом во двор выходила Поля. Придерживая руками полы цветастого обвисающего халата, останавливалась возле строящегося дома.
— Доброе утро! — здоровалась она ласково и, подняв лицо, счастливо щурилась, глядя на огненную голову мужа.
— Доброе, — утвердительно гудел дед Филипп.
Минуты две-три Поля наблюдала за работой и, скорбно поджав губы, качала головой:
— Запалишь ты себя, Феденька! Почти не спишь с этим домом.
— Сон — дурак, — смеялся тот, не прекращая дела.
Поля молча стояла еще немного, любовно глядя на мужа, и уходила в хату.
Ближе к полудню она появлялась на крыльце в костюме строгого покроя, с рулонами и свертками под мышкой. Выведя из-под навеса велосипед с радужно цветастой латаной сеткой над задним колесом, певуче кричала издали:
— Кушайте тут. А я поехала… — и перечисляла предстоящие ей дела: — Надо на свиноферму вымпелы отдать, лозунги во второй бригаде развесить, к птичницам заглянуть…
— Давай, давай! — махал ей Федя рукой, радуясь, что самому не нужно идти в клуб.
Все эти стенды, «боевые листки», фотомонтажи его, киномеханика, вроде бы не касались. Но куда денешься, если ты муж заведующей клубом, а ей постоянно не хватает времени. И Федя старательно, хоть и без желания, клеил, красил, рисовал. И на сцене выступал он не потому, что уж очень хотелось ему под выкрики и смех зрителей поднимать с полу зубами двухпудовую гирю и гнуть в ладонях лошадиные подковы, — но так нужно было для Поли, чтобы никто не мог ее упрекнуть в том, что она плохо растит таланты. Иных талантов у Феди не выявилось, и приходилось каждый раз показывать один и тот же номер. Десять лет назад ему бурно аплодировали, потом стали хихикать, а в последний раз, летом, в зале подняли свист, топот. Как всегда, Поля сидела в первом ряду, гордая и неприступная, и, не моргая, любовалась выступлением мужа. И вдруг началось это безобразие, она даже растерялась сначала, потом, выбежав на сцену, начала стыдить молодежь, не понимающую искусства. Дома она долго успокаивала Федю, объясняла, что подобные инциденты случались со многими великими артистами, — французы, например, однажды почти освистали Шаляпина, — сетовала на то, что люди стали портиться, ничто их не интересует. Бывало, в войну придет она к дояркам с газетой — те все бросят, облепят ее со всех сторон, каждое слово ловят. Девчонкой была, никакого опыта, а как слушали! Очень убедительно говорила Поля, но все равно в душе Феди остался дурной осадок, понял он: больше подниматься на сцену с двухпудовой гирей не следует.
Хорошо, что вскоре подоспел отпуск, и в делах понятных и радостных Федя совсем забыл о том случае.
К концу сентября положили «князя», дом совсем запохожился, и Федя подолгу любовался строением, разглядывал его, заходя то с одной, то с другой стороны, став у проема в стене, смотрел вдаль, на зеленый луг, улыбался, представляя, какой простор откроется из окна…
И вот теперь, уткнувшись лбом в стекло, рябое от дождя, Федя ничего не мог различить за тяжелым низким туманом. Завывал ветер, на стене за широкой рамой, в которой хохотали бритоголовые запорожцы, нудно жужжала муха. «Понавешали тут декораций!» — злился Федор и передразнивал жену: «Без искусства жизнь немыслима…»
Тяжелым взглядом обводил он стены зала, облепленного киноафишами, на которых красивые мужчины обнимали таких же красивых женщин, требовательно смотрели им в глаза или бежали вдоль берега моря. То ли завидуя их красоте, то ли еще почему, Федя мотал головой и скрипел зубами. Раньше, в старой хате тоже висели такие картинки, но тогда они не раздражали его. А в этот сумрачный осенний день все, что попадалось на глаза, казалось в доме лишним, неуместным: раскрашенный портрет Есенина, матрешки, расставленные на комоде по ранжиру.
Грохнув дверью, Федя вышел из зала, в передней рывком снял с вешалки плащ, шагнул на крыльцо и остановился: был понедельник — выходной культработников, фильма нет, и, значит, он, Федя, никому нынче не нужен в хуторе. Если бы не семинар в районе, на какой Поля уехала утром, дела бы ему, конечно, нашлись. И хорошо, что семинар, — хоть сегодня не придется давить пальцами кнопки, лепя на стенд журнальные картинки. Лучше посадить тополь в углу двора — теперь можно, лист облетел. В займище Федя давно облюбовал для пересадки тоненький высокий тополек…