Направляясь под навес за лопатой, он подумал вдруг, что надо бы заранее выкопать лунку, напитать ее водой, чтобы не погибли потревоженные корни деревца. Все это Федя мог сделать сейчас, но какие-то смутные мысли мешали, удерживали. Прислонив лопату к плетню, он открыл калитку и пошел в займище просто так, поглядеть на осенний лес.
На дороге было грязно, сырая тяжелая глина ошметками липла к сапогам, и Федя свернул на целину, где топорщились серые будылья полыни да измочаленные ветрами татарники…
Нет поры печальнее и глуше, чем дни поздней осени, когда упадет лист, уйдут травы, краски земли и неба выцветут и все утонет в непроглядной серости. Неуютно и зябко в такое время человеку: пусто вокруг, пусто в душе. И если бы не память… Только она и спасает, перенося в луга, сияющие синей живокостью и желтым одуванчиком, возвратит горьковатый запах разморенного жарой тальника, гул над клейкой тополиной листвой, посвист птиц в плетучих тернах. Вернув все это, память обнадежит человека, что на земле опять будут и травы, и цветы, и песни.
Мелкий реденький дождь стучал по брезентовому плащу, и Федя ускорил шаг, будто спешил отвязаться от его надоедливости. Он шел по просторному, сиротски голому лугу и вспоминал, как однажды прошлым летом, в июне, залюбовался на той вон поляне, возле рогатого вяза кустом розового татарника. Татарник стоял среди сухо блистающих ковылей, и все это вместе показалось каким-то ликующим, праздничным костром. «Вот бы сфотографировать!» — подумал тогда Федя, возвращаясь к своей давней мечте — собрать воедино снимки всех самых красивых мест земного шара. Но что-то помешало ему прийти сюда еще раз: то ли нужно было срочно помогать Поле писать лозунги и плакаты к надвигающейся хлебоуборке, то ли заботы о доме, строительство которого к тому времени уже началось. А теперь цветы сошли, смяли их дожди, разнесли ветры. И фотоаппарат лежит в сундуке уже негодный — при переселении в новый дом Поля уронила его, и стекло объектива лопнуло.
Незаметно день разгулялся, иссяк дождь-сеянец, посветлело вокруг, и Федя увидел, как дымят сизым налетом молодые побеги кленов. Улыбнувшись чему-то, он свернул вправо и заторопился к дубраве, пронизанной пробившимся из осенней хмари светом.
В этом большом дубовом лесу Федя любил бывать во всякую пору года: весной от комлей отходил иссеченный капелью снег и из открывшейся земли синеглазо выглядывали первоцветы; зимой, после снегопадов, дубняк напоминал невиданные леса, нарисованные на окнах морозом; летом под вершинами-крышами стояла чистая сухая прохлада и всегда было звонко от птиц. И еще Феде нравилась просторность этого леса. Даже осенней порой, в листопад, никогда тут не было затхлого духа гнили, пряный, с горчинкой запах листа бродил в дубраве круглый год, не выветривался ни в какие ураганы. От этого запаха у Феди всякий раз теснило в груди, он напоминал ему дом. Тот дом, что у каждого человека один, дом, где человек родился, где тебя гладила по волосам мягкая материнская рука, где по утрам просыпался с легким радостным сердцем, ликуя от того, что в хате пахнет топящейся печью и горячими просяными блинами, что за окном стеной валит снег или хлещет в стекла буйное весеннее солнце. Этот дом стоял крайним в маленькой деревеньке на Брянщине. Деревенька высилась на взгорке, а внизу белел березовый лес, из-за него каждое утро поднималось солнце; дальше за березняком — дубрава. Федя помнит, как с отцом сгребали они там осенью звонкую дубовую листву, как потом поднимали ее в мешках на чердак, утепляя хату на зиму. Нет на земле той хаты, она сгорела в сорок первом, никогда больше отец не позовет Федю в дубраву: погиб в том лесу он, обороняя деревеньку, витого узора не вышьет ему мать на праздничной рубашке, сестренка не попросит принести из степи зайчонка: обе сгинули в том страшном огне, дотла спалившем деревню и ближний березняк. Самого Федю, контуженного, с обгоревшими волосами, чуть живого, нашли бойцы среди развалин. Два месяца пролежал он в госпитале с ранеными солдатами — наслушался и нагляделся всякого. Отправили в детдом, потом при эвакуации перевели в другой, в концу сорок второго года Федя уже был в одной из донских станиц.