Федя молча отвернулся к стене.
— Нет, я поражаюсь, как можно не понимать, что цветы — это великолепно, — чуть раздраженно говорила Поля, ходя по комнатам и выключая свет. — Ведь ты столько лет вращаешься в сфере работников культуры, и вдруг такое… — И тут же окликнула из прихожей, где уже пыхтел примус: — Ты ужинал?
— Ел, — соврал Федя.
Чуть погодя Поля прошла в спальню, стала разбирать постель. Ласково-усталым голосом пожаловалась:
— Ой, натряслась я в машине… Иди, Федя, ложись.
— Я тут буду, — отозвался он.
Поля молча повалилась в постель, и Федя тут же услышал ее всхлипы. Она плакала с короткими интервалами, будто делала перерывы, чтобы послушать, как реагирует муж на ее слезы. После каждого короткого затишья всхлипы учащались, становились громче, и, когда грозили перейти в рыдания, Федя поднялся и пошел к кровати, зная, что это продлится до утра, если он останется на диване. Сколько раз было подобное: Поля плакала, когда он решил уйти из клуба и работать в плотницкой, изводила слезами, если видела его говорящим с молодой женщиной или девушкой, тряслась в рыданиях при одном упоминании о том, что хорошо бы ему съездить в отпуск на свою Брянщину, поснимать там пейзажи. И всякий раз он сдавался.
Федя лег, и на его круглое, твердое, как гиря, плечо опустилось мокрое от слез лицо Поли.
— Прости, Феденька, если я обидела тебя, — сквозь всхлипы зашептала она.
— Спи, — отозвался он нехотя.
Отчего прожитые годы чаще всего тревожат человека по ночам, почему так громок тогда торопливый, захлебывающийся стук часов?
Феде не давали заснуть ходики. Он лежал с открытыми глазами, и давние дни непрошено всплывали в памяти. Вспомнилось воскресенье, когда они с Клавой ходили в степь и там над оврагом рвали лазоревые цветы. Федя фотографировал ее, а она смеялась и прятала лицо в охапку красных тюльпанов. Федя тогда подосадовал на себя, что забыл светофильтр, — было ярко, солнечно, и от молодых зеленых трав, от лица Клавы, ото всей земли текло ливневое сияние. И теперь в какое-то мгновение ему показалось, что тот свет пробился сюда, в комнату. Федя вздрогнул и тут же услышал на улице гул машины. Свет ее фар плыл по стене, как на экране, мелькали четкие тени: чьи-то плетни, скворечник соседа, чужое ветвистое дерево.
Поля, потревоженная блуждающим светом, сонно забормотала, и, придвинувшись к Феде, уперлась ему в локоть вялой, как приспущенные воздушные шарики, грудью. И опять подумалось о тополе, о том, что некому на него будет лазить. И, значит, не нужен он. Не будет во дворе тополя. И ничего не будет! Федю даже в жар бросило от мысли, которую от так долго не допускал к себе. Конечно, он давно все понял, но не хотел поверить в это, как не может человек согласиться с неизбежностью собственной смерти. Но тайная мечта о сыне сталкивалась с той давней мечтой о выставке.
Тут, рядом с Полей, она казалась ему более доступной. Стоило лишь немного освободиться от дел. И он ждал, когда отступят эти мелкие необязательные дела, когда он придет в день, с которого и начнется жизнь для главного.
— Пейзаж должен быть современным! — учила Поля и заставляла Федю снимать здания типовых коровников, а затем лепила эти фотографии на стенды. — Нет ничего прекраснее человеческих лиц! — утверждала она, когда было нужно обновить в клубе доску передовиков.
Так и шли годы. В последнее время думалось: вот уж построю дом, тогда… Построил. Теперь Поля говорит — надо копить деньги на машину.
«Конца этому не будет, — понял Федя. — Один выход — все бросить. — И сам испугался этой мысли. — А как же дом?»
Шесть лет любовался он им на рисунке, шесть лет мечтал о нем. В эти годы он снимал только то, что давало деньги. Не великие, конечно, капиталы зарабатывал он, но рубль шел к рублю. В районную газету Федя посылал снимки, на которых свинарки пестовали поросят, доярки обнимали за шеи коров, птичницы прижимали к груди кур. Потом в хуторе появилась мода на цветные портреты, за них Федя, как и городские фотографы, брал по пятерке. Правда, возни с ними было немало — пока один портрет размалюешь анилиновыми красками, пальцы онемеют. Да и не всегда красители продавались в райцентре, сколько раз приходилось ездить за ними в областной город. И все ради дома. А теперь бросить его?
— Да гори он синим пламенем! — вырвалось вслух у Феди. И радостно подумалось: «А если и вправду?»
Но тут же отогнал от себя этот страшный замысел.
…Не закрытое ставней окно посерело, начинался рассвет, Федя покосился на жену, прикрыл ее одеялом с головой и осторожно опустил ноги на пол. Выскользнув в прихожую, стал торопливо одеваться, прислушиваясь к тишине в спальне. Носки Поля куда-то задевала, — наверно, положила сушить, — и он обул сапоги на босу ногу. Постояв с минуту в раздумье, Федя на цыпочках прокрался в зал, к угольнику, осторожно сдавил мехи гармони, чтобы не вырвался звук, и, прижимая ее к груди, так же воровски двинулся к двери.