— Эх, грец меня возьми, распелся! — весело выругался Мирон. — Такую штуковину готовлю, а сам… — И ему подумалось о том, что неизвестно, кому раньше пригодится домовина. Вон соседка Копылиха, как конь, бегала, а слегла. Вдруг как помрет.
Хотя Копылиха, судя по всему, доживала последние дни, домовину доделывать он не стал, отнес доски назад в сарай. «В другой раз как-нибудь, а то уже темнеет», — решил Мирон.
Вскоре дед получил от Володьки письмо, внук обещал с первым теплом приехать в отпуск. Мирон, обрадованный таким известием, стал готовиться к встрече: разыскал в сундуке коробку с ржавыми рыболовными крючками, осторожно, чтобы не сбить носики, точил на камне, привязывал к ним лески, соорудил два перемета. В день получки пенсии завернул в сельмаг, на случай перебоя купил бутылку водки и спрятал в подпол.
Со дня на день ждал Мирон теплых дней, но весна капризничала, и дед матюкался на мокрые ветры и заморозки.
Репродуктор висел в переднем углу, рядом с тусклой иконой. Каждое утро, как только в картонном нутре начинало шипеть и булькать, дед Мирон просыпался и вставал с кровати. Он привык слушать Владимира уже на ногах. Внук деда Мирона служит в областном городе, на радио. Нельзя сказать, чтобы Мирон гордился этим, как раз наоборот, долго ему казалось, что Володька занялся не мущинским делом, позарился на легкие хлеба. Когда внук переметнулся с завода, Мирон написал ему сердитое письмо, укорял за то, что променял он верное ремесло на какую-то говорильню, дескать, не для того, они с бабкой бились, выучивая его. И если бы жива была его мать, то сказала бы то же самое, а кабы отец не погиб, так и вожжами отходил за такую глупость. Владимир не обиделся, и в письме разъяснил деду, что работа диктора ничем не хуже иного дела, сообщил, как в войну один диктор причинил немцам большой вред и вроде бы те назначили большую премию тому, кто поймает и доставит его в Германию. Доводы эти не особо убедили Мирона в правильности Володькиного выбора, но дед смирился. Тем более, многие в хуторе даже завидовали Владимиру, как-никак во всей области слушают. Останавливали деда на улице, говорили:
— Он, поди, с большим начальством в дружбе, и квартиру дадут и другое.
Бабы больше погодой интересовались:
— Владимир ваш говорил — заморозки будут, бегу вот рассаду закрывать, — сообщала какая-нибудь хозяйка.
Каждое утро теперь начиналось у Мирона со слушания радио. Примостясь у стола, он глядел на черный круг в углу, словно надеялся увидеть там родное лицо, согласно кивал головой, а иногда и хмурился. Один раз Владимир обругал сразу трех агрономов, дескать, те не косят хлеб из злого умысла, даже судом им пригрозил.
— Цыц, балабон! — крикнул тогда дед на репродуктор и, вскочив, выдернул из розетки шнур. — Не тебе про то гутарить…
В то лето дед Мирон часто сердился на внука, уж больно много брал на себя Владимир, всех учил. «В кого он уродился такой брехливый? — думал дед. — И мелет, и мелет, от людей стыдно».
К осени Володька вроде остепенился. И только Мирон стал успокаиваться, как внук отлил еще одну пулю. Однажды закончил говорить и называется: «Вел передачу Владимир Дубровский». Мирон ушам своим не поверил — неужто обознался, спутал его голос с чьим еще? Но на другое утро то же самое… Что за оказия: был Пяткин — стал Дубровский! Заволновался Мирон — может, набедокурил где и теперь скрывается? Отпросился он у председателя — и на поезд. Явился на квартиру к внуку, стал расспрашивать, а тот грохочет:
— Вот, дедуня, мой паспорт, все в нем, как раньше было…
— А почему же по радиву ты так не называешься? — недоверчиво допытывался Мирон.
Володька и это ему объяснил: мол, у нас всех, у артистов, у писателей, другие фамилии.
Не понял Мирон, зачем это нужно, чем отцовская фамилия плоха для Владимира и зачем ее нужно на чужую менять. Никто в их роду не стыдился быть Пяткиным, а он — вишь ты…
В последнее время внук, по мнению Мирона, посерьезнел, пустого по радио не говорил, не распалялся зазря, а так спокойно по-людски стал рассуждать, и дед с удовольствием слушал его, подолгу разговаривал с черной тарелкой на стене.
Хоть и побулгачили Мирона ночью, проснулся он, как обычно, со вторыми петухами. Еще не открыв глаза, дед уловил в своей хате непривычную немоту. Он испуганно сунул под нательную рубашку шершавую ладонь, придавил ребра, слушая свое сердце. Несильные ровные толчки успокоили его. Мирон поднялся с постели и, став босыми ногами на захолодевший пол, стал оглядывать комнату, силясь найти происшедшую перемену. Взгляд задержался на стене, где висели часы, и дед все понял. Старые ходики с кошачьей мордой на циферблате молчали. В прорезях жести стыли желтые неподвижные глаза. Мирон шагнул к стене, подтянул гирьку, толкнул маятник, но часы, отрывисто пощелкав, опять замерли. «Видать, цепка ослабла», — подумал Мирон, ища, что бы подвесить к гирьке. Но подходящего ничего на глаза не попалось, и дед принялся за каждодневные дела. Он сходил за водой, растопил печь, поставил в огонь чугунок с варевом. За нехитрыми хлопотами Мирон не заметил — как взошло солнце, — пора бы слушать радио, но черная тарелка на стене молчала.