— Дюже сурьезные… Такие в лесу только и решаются! — закричал Мирон. И кряхтя, полез на печку.
По хутору пополз слух о том, что из-за Владимира учительница расстроила свою скорую свадьбу с Семкой. Бабы ловили Мирона на улице, выспрашивали, тут ли будет свадьба или там, в городе.
После одной такой беседы у колхозной конторы Мирон вбежал в хату злой, чтобы сказать внуку все, что накопилось в душе. Владимир сидел у окна, разглядывал фотографию матери, и ярость потухла, стало жалко: рос парнишка без матери и отца, может, они с бабкой и не доглядели чего… Но совсем остыть Мирон не смог и, бросив мимолетный взгляд на внука, спросил:
— Когда же домой? Хотел через неделю…
Владимира не удивил вопрос деда.
— Завтра уеду, — спокойно сказал он.
…Первый автобус уходил рано, еще до света. Владимир вскочил, поспешно собрал вещи. Дед лежал на печи.
— Поехал, значит? — подал он голос.
— Да. До свидания, дедунь…
— Езжай, — попрощался Мирон. — Я уж провожать не пойду. Недомогаю что-то. А там ветер. Езжай…
Мирон слышал, как хлопнули ворота, как, удаляясь, затихали шаги. Полежав еще немного, он слез с печи, вышел во двор, постоял у плетня. Дул ветер, но весенняя земля парно дышала и обещала близкие всходы. Кричали петухи, под яром ухал молот, и в ответ ему звонко и молодо отзывалось железо. Мирон застегнул у ватника верхнюю пуговицу, открыл ворота и зашагал к кузнице.
1966—1968
СКУРИШЕНСКИЕ ЛЕТОПИСЦЫ
В русских рубленых избах и в казачьих пятистенных куренях, в самой малой саманной хатенке — по всей России, во всех ее деревенских домах — висят на стенах рамки: то простые деревянные, то витые багетовые, окрашенные под бронзу. В них среди тесно сдвинутых фотографий можно увидеть рядом бородатого, надменно-испуганного урядника с саблей на животе и улыбчивого парня, стоящего под крылом реактивного самолета. Какая непохожесть поз, какое разное выражение глаз, но, если внимательно приглядеться, можно найти в их лицах что-то родственное.
И еще много, много фотографий: по бокам, сверху и снизу от этих двух. И все знакомо, много раз видано: от молодых в день их свадьбы, где жених негнущимися пальцами держит руку напряженно-скованной невесты в фате, до скорбно склоненных голов над покойником, тонущим в цветах. И почти под каждой крышей над всем этим, выше других рамок, — отдельный мутновато-раскрашенный портрет, увеличенный после войны. Более тридцати лет молчаливо смотрит он давними глазами на поседевшую, приниженную годами и горестями жену, на детей, ставших старше его. Это тоже стало привычно и уже не удивляет наших глаз. Порою только вздрогнет сердце, если в доме пожилого одинокого человека увидишь рядом с карточками чистолицых парнишек с осоавиахимовскими значками газетный портрет недавно погибшего космонавта.
Бывает, тут же, но только с наружной стороны стекла, воткнута и открытка с цветком или красным флагом — редкий поклон сына или дочери, канувших в городах.
В чужих домах мы все-таки глядим на фотографии, хоть и бегло и чаще всего в какую-нибудь неловкую минуту, когда совершенно нечем заняться или не о чем говорить. А вот дома, у родителей, куда порой занесет попутная дорога, иногда и не повернешь головы к стене, где висит такая рамка. А ведь там целая летопись рода, твой исток. Да разве найти время нам, деловым, торопливым людям, для таких сентиментальных занятий? Ну уж если, скажем, не был ты в родительском доме лет пять-семь, тогда еще и бросишь мимолетный взгляд туда, где сидишь ты сам, кругломордый, бездумно-счастливый, и, покосившись на зеркало, отметишь, как мало похож на тебя тот мальчик, и грустно подумаешь: годы-то как идут! Недавно, кажется, фотографировался. Ну да, на втором курсе культпросветшколы… Двадцать лет прошло… И после этого долго будешь стоять у стены и вглядываться в фотографии матери и отца, сестры, которой писал и не вспомнить уж когда. Лица хорошо знакомых людей как бы заново откроются и озарятся ранее неведомым светом.
В городской квартире моей нет такой рамки, здесь это не принято, интеллигентные люди насмешливо называют их иконостасами. Фотографии деревенских родичей не выставляются на глаза: может, стыдятся их корявых, тяжелых рук или немодных пиджаков — кто знает, только снимки эти хранятся в толстых пыльных альбомах на дне книжного шкафа или где-нибудь в глубине серванта, и на свет божий вынимают их редко, когда нечем занять какого-нибудь нечаянного гостя. Есть такой альбом и в моей квартире, но в нем немного портретных снимков, все больше пейзажи удивительных краев, где мне случалось бывать: закаты и восходы на Белом море, лесистые горы Алтая, речные водопады… А лица родичей моих — там, в материнской хате, в рамке с узорами.