Пошли фотографии потоньше, изображения посвежее. В кожаной куртке, в блескучей фуражке за рулем трактора молодой парень, над ним, над машиной бьются по ветру полотнища, вокруг ликующие лица, воздетые вверх руки с шляпами, кепи. Теперь мы так встречаем только космонавтов. А на снимке том мой отец выгоняет из ворот тракторного завода одну из первых машин, чтобы провести ее по городу к площади, где будут чествовать первых ударников колхозных полей.
Поначалу отец был плотником, в новую жизнь станица моя въезжала на колесах, изготовленных им из дубовых бревен. Это уж потом на улицах станицы появился след стального колеса.
«На памить систре Жени и ее мужу Пети от Ноти. Фатаграфировалась на Сталгрэсе в 6 часов вечера 12 июля 1938 г.» — на фото стоит девочка в деревенском длинном, почти до щиколот платье, и, неловко подвернув руку, старательно показывает браслет — наверное, дешевенький, роговой.
И еще одна сестра матери — Нюра. Ее первый, теперь уж, наверно, и последний раз в жизни фотографировали в войну как лучшую колхозницу, больше других выработавшую трудодней. Видно, фотограф тот не любил портретов и обожал пейзаж — он запечатлел тетю Нюру на возу соломы. Саму тетю Нюру отыскать на снимке можно только с великим трудом, по догадке: на высоком возу что-то чернеет, то ли мешок, то ли фуфайка свернутая. Зато хорошо получились быки, почти до колен утонувшие в снегу… Печальная фотография, и вся жизнь тетки была горькой. Вышла замуж, родила Маню, а тут война. Теперь прошла жизнь. Маша давно замужем, у нее растут дети. А тетя Нюра живет в просторном доме одна, лишь большой портрет висит над столом.
Вот и моя фотография. Я сижу верхом на гарцующем коне, в бурке, кубанке, у пояса — кинжал… Мне тринадцать лет. Ах, как хотелось мне тогда иметь и коня, и бурку. Но ничего этого не было. Все это искусство заезжего фотографа-фокусника, который полдня провел возле избы-читальни и всякого нарядил, кому во что хотелось, и любого посадил на то, на что желалось: на коня, в лодку и даже в танк. А все садились на обшарпанную скамейку, вынесенную из избы-читальни. Сестра Лида не пожелала чужих нарядов — у нее были свои: новые резиновые сапоги; на фотографии они на первом плане, и отблеск их, кажется, озаряет даже ее лицо. Впрочем сам я в тот день сиял не хуже праздничного самовара.
А вот и живые, не нарисованные кони, запряженные в тачанку. Это, наверное, последняя тачанка, возившая председателя колхоза; вскоре ее сменила автомашина «Победа»… Опустив ноги на рессоры, сидят в тачанке дядя Петя, младший брат матери, и его дружок Ванька. Года через два после того как они сфотографировались, брат мой Володька осенней ночью задавит Ваньку трактором. Они пахали зябь всю августовскую ночь, Ванька устал и попросил прицепщика — тринадцатилетнего Володьку — объехать круга два, пока он отдохнет. Гоны были большими, и Ванька, дожидаясь машины, уснул рядом с бороздой… Долго после этого Володька не мог даже слышать гул трактора.
Вот и последний слой фотографий, те, что были на виду, — дядя Федя в кремовой рубашке со своим другом, я, выступающий на каком-то литературном вечере. Лида с мужем и сыном Андрюшкой на Октябрьской демонстрации. Моя дочь Галка в кустах сирени. Андрюшка на мотоцикле, Андрюшка у микрофона — совсем уже парень — с битловской челкой, в модных штанах. И опять Галина…
Больше половины рамки заняли теперь фотографии внуков, они тут во всех возрастах — от лупоглазых гологоловых несмышленышей до тех, какие они сегодня. Всего несколько карточек без них — я, трехлетний, вцепился в руку бабки Сани, да еще мы с матерью на крыльце. Но видно только меня, себя мать закрыла опять же фотографией Галки, где она, озоруя, показывает язык. Кстати, это единственная фотокарточка матери, никогда она не снималась, даже на документы. Местность у нас беспаспортная, а на всех иных документах — молочных книжках или налоговых квитанциях — фотографии не требовались. И даже этот единственный снимок случаен: как-то я приезжал в станицу вместе с товарищем фотокорреспондентом, он и щелкнул нас без всяких предупреждений. Как раз мать присела на крыльцо рядом со мною, в пестрой рабочей кофте, на голове до глаз платок, жилистым тяжелым рукам выпала минута отдыха.
Весь стол завалил я фотографиями — так много оказалось их в узорчатой рамке, и за каждой из них чья-то судьба, несколько строк из летописи Скуришенской станицы. Как же разместить мне их, чтобы каждое лицо было на виду? Может, оставить только главное, самое нужное? Но для меня главные — те, где мои деды, отец, его братья, не пришедшие с войны, а для матери — Галька с Андрюшкой, мы с Лидой…