— Папа, спой еще раз.
Я опять пою, и в голос мой, пока еще не очень уверенно, вливается тонкий голос дочери. И думается мне в эти минуты, что песне этой жить еще долго-долго.
Часовым он стоит у колхозного сада, что раскинулся за ериком. Со всяческими невзгодами — буранами, суховеями — первыми встречаются кусты лоха, выстроившись в шеренгу. Между перепутавшимися серыми ветвями набилась сорная трава — перекати-поле. В сад ей дорога заказана.
Сомкнув верхушки, держа наготове свои колючие ветви, лох круглые сутки в дозоре. Трудная у него служба. Своей грудью заслоняет лох яблони, вишни, чтобы черные ветры не ворвались в сад и не оборвали розовую кипень, чтобы медвяным соком наливались плоды.
Скромный, неприметный, а силища какая! Ни ураганам, ни метелям не согнуть его. Может быть, никому и невдомек, как тревожна и сурова его жизнь. Недаром вся листва у лоха седая.
Ночью из густой листвы, с самой макушки дерева звонко сорвется крупное перезрелое яблоко, — может быть, самое последнее в уходящем лете, — и ты увидишь, как покатится оно по черной отпотевшей земле, потом замрет, наткнувшись на сухие будылья укропа, и долго будет светиться и манить к себе.
Но ты не встанешь со своего топчана, чтобы поднять его, и потом ночи две или три, просыпаясь, станешь искать глазами это белое позднее яблоко.
Молоденький тоненький дубок выбежал из леса на опушку и, ослепленный светом, скрылся в зарослях чернобыла. Но оглядевшись, упруго расправил свои веточки и радостно захлопал листьями, потянулся ввысь.
Мрачно глядели на него древние, знающие жизнь деревья, и грозно махали в его сторону ветками. А те, что совсем дряхлые, скрипели и глухо стонали: «Выс-кочка, выс-коч-ка…»
Дубок был один-одинешенек на опушке. Он испытал на себе и палящие лучи июля, и колкие ветры декабря. Рос на юру и ни за кого не прятался. Он шел в разведку на еще не обжитую деревьями землю. Нес дальше семена жизни.
В низком, прикопченном облаками небе летят осенние журавли. «Курлык-скрип, курлык-скрип», — тянется над стылой землей протяжный птичий стон. Журавли летят по вечерам, в темноте, летят тяжело, трудно — им, наверно, не хочется покидать эту землю. «Курлык-скрип, курлык-скрип…» Медленно плывет журавлиная стая над почерневшим лесом, над пригорюнившимися хатами, над холодными озерами и затонами.
Пролетят журавли, протрубят свою песню, и онемеет небо до весны, до половодья. Долго-долго свистеть зимним ветрам, хороводить белым метелям, и тебе в это время не раз приснится прощальная песня журавлиной стаи. А когда реки выйдут из берегов, задымит, запарит земля, в просторном небе опять послышится знакомое, но теперь уже величаво-радостное курлыканье. Запрокинь тогда голову, и в далекой синей глуби увидишь возвращающихся журавлей. Весной они летят высоко-высоко — им надо очень хорошо разглядеть землю, с которой они впервые поднялись в воздух, землю их гнездования. И потому взмах их крыльев нетороплив и обстоятелен. Они торжественно молчаливы и кричат изредка, если только надо позвать заблукавшего в облаках молодого журавля.
«Курлык-курлык», — падают на землю праздничные трубные звуки. Но это не праздник. Просто журавли возвращаются домой.
Садилось большое желтое солнце, и просторная площадь была залита золотым прозрачным светом. Через летний город навстречу мне шла золотоволосая девушка, и лицо ее тоже светилось, и я, будто ослепленный, остановился и, пока мы не разминулись, не тронулся с места, а только глядел ей вслед и думал, что таких вот святых, светлых лиц я никогда еще не видел у девушек.
И тут же почему-то всплыло, что сегодня — день моего рождения, и мне — тридцать пять, и вспомнил я, открыл для себя, что такие лица видел, и смотрел на них в упор, только было это не вчера и не на прошлой неделе…
Листья дуба похожи на ладонь рабочего человека. На многих из них запеклись белые бугорки, подобные мозолям.
Лист клена — тоже ладонь. Но хрупкая и прозрачная, с обнаженными чуткими жилками.
Я не стану их сравнивать, и ни тем, ни другим не отдам предпочтения. Дело совсем не в том, какие они, листья, с виду. Важно, как эти ладони поднимают дерево.
Вот и последняя, самая низкая звезда померкла…
Я сижу над речным обрывом у затухающего костра и гляжу, как в заревой розвидни обозначаются очертания знакомых мест.
Каждый куст, еле приметная тропинка в травах известна здесь мне. И все равно всякий раз в утренней дымке обязательно увидишь что-нибудь такое, что не замечал раньше.