С уходом Аркадия Петровича жизнь в станице стала еще тревожнее, мы поняли вдруг, что он для нас был больше, чем просто учитель…
В конце ноября, придя в школу, я нашел в своей парте листок, названный святым письмом. В нем говорилось, как какой-то мальчик видел бога, и бог велел ему молиться, потому что приближается конец света, и все неверующие скоро погибнут. Еще было написано, что с того, кто перепишет это письмо девять раз и раздаст знакомым, снимутся все грехи. Я покрутил в руках листок и хотел выбросить — особых грехов за собой не числил, но вдруг подумал об отце, и мне стало страшно.
На уроке я плохо слышал учителей и все думал о том, как быть с письмом. Тут еще учительница мешала своей «Песней о вещем Олеге», и я решил додумать на перемене. Но едва урок закончился и учительница вышла из класса, Юрка Чапаенок выскочил к доске и крикнул:
— Послушайте, какое я письмо получил! — И стал читать уже знакомое мне.
Все испуганно глядели на Юрку, потом стали вынимать из карманов и из сумок точно такие же листки. Оказалось, почти всем подсунули письма. И от этого стало легче.
— Может, все-таки написать несколько штук, — неуверенно сказал Вовка Волдырь, разглядывая бумажку. — Мы же знаем — бога нет, а так…
— Да ты что? — засмеялся Юрка. — Мы пионеры…
— Тебе хорошо, у тебя отец дома, — хмуро буркнул Володька.
— Давайте их соберем и порвем, — предложил я. — Все вместе.
— Надо отдать в учительскую, — крикнула Енька. — Пусть найдут, кто писал.
— А ты получила? — повернулся к ней Волдырь.
— Нет.
— Ну и не лезь…
Спорили всю перемену и уже под самый звонок на глазах друг у друга порвали письма.
Было воскресенье. Я никуда не спешил, лежал на теплых кирпичах печи и сквозь дрему слышал, как мать носила в хату кизяки, гремела ведрами, дула, разжигая печь. У нее что-то не клеилось, и, в сердцах громыхнув рогачом по кирпичам, мать позвала меня:
— Ты проснулся? Сбегай к Железняковым за жаром, заглохло все.
Я быстро оделся, сунул ноги в валенки и выскочил на улицу. Над Родничками, заметенными снегом, уже стояли разноцветные дымы…
До сих пор отчетливо вижу зимнюю станицу военных лет. Глубокие, непроходимые снега на огородах, во дворах, но на улицах от ворот до ворот хорошо пробитые стежки. Война сблизила людей, заставила забыть ссоры, стушевала обиды. В беде человек не может жить в одиночестве. А горе не обошло ни один родничковский дом, и люди шли друг к другу. Шли почитать письма, бежали к дому, откуда вырывался женский крик, собирались в чьей-нибудь хате скоротать долгую зимнюю ночь, по утрам, выследив, из чьей трубы потянул дым, торопились с совками за жаром.
С каждым месяцем становилось все труднее с огнем. Ни в одном доме не осталось спичек, кое-кто раздобыл серы, пробовали делать спички-самоделки, но они не загорались. Единственное, что выручало — кресало.
Но с некоторых пор вся наша улица стала глядеть, как на спасение, на трубу Железняковых. Она начинала дымить раньше всех. Никто не знал в станице, чем они разжигают печь, на вопрос об этом и Мишка, и мать его отвечали неопределенно. Однако жар давали всем, кто просил.
Мне Мишка все-таки открыл тайну. Как-то в их дом зашел Буланкин и увидал металлический ящик, который мы нашли за Доном. Оказалось, что ящик этот — электродинамик от «катюши», и от него можно запросто добывать огонь. Председатель колхоза отдал ящик в МТС, там к динамо приделали ручку, и Железняковы не стали знать с огнем горя. Кузьма Платонович строго-настрого приказал им помалкивать, потому что штука эта от военного орудия, и лучше, если никто не будет знать о ней.
От меня Мишка, конечно, не мог утаить.
Если мать посылала меня за жаром, то я всегда охотно бегал, порой даже сам напрашивался. Пока тетя Поля гремела в печи совком, мы с Мишкой договаривались, куда пойдем после уроков. Была и еще одна причина. Почти рядом с Железняковыми — дом глухой тети Мани, где жила Енька. Я проходил мимо их ворот, и казалось, что сейчас выйдет на улицу Енька и скажет мне какие-то необыкновенные слова. Ничего подобного не случалось, да я и не знал, что она должна была сказать, но возле их двора всегда чувствовал, как замирает сердце, и старательно не глядел в их двор.
В школе я мог почти запросто попросить у Еньки цветные карандаши, на контрольной по арифметике не стыдился узнать, какой получился ответ, спрашивал, даже если был уверен, что все решил правильно. И ничего особенного в том не было. А пройти мимо дома, где она жила, никак спокойно не мог.